Да, необычный этот день, которого с трепетом ждал Николка, начинался довольно буднично, и это смутило его в первую минуту, но затем он вспомнил о предстоящих удовольствиях и вновь повеселел.
Он получил в конторе деньги и вскоре уже стоял в магазине перед прилавком и покупал продукты. Сгущенного молока не оказалось, и он купил четыре банки абрикосового компота: мармеладу тоже не было, и продавец предложила ему дорогих шоколадных конфет.
— Давайте конфет, — охотно согласился Николка.
Из магазина он зашел на почту в надежде получить от матери письмо, но письма не было.
На квартиру пришел Николка расстроенный, на душе было тревожно и тоскливо. Вечером он написал матери большое письмо, в котором, кривя душой, справлялся о здоровье отчима, интересовался его делами.
Поздно вечером к Дарье Степановне пришла девушка с двумя пустыми ведрами.
— Здрасте, тетя Даша! Я за водой! — сказала она громко и весело и тотчас же прошла к умывальнику, где был прибит к стене поршневой насос с длинной деревянной ручкой.
Насос работал туго, скрипел, весь ходуном ходил, а воду качал вполструи.
Белый свитер плотно обтягивал невысокую крепкую грудь, черная узкая юбка подчеркивала стройность фигуры, а пышные каштановые волосы, перехваченные на затылке пучком, и пухлые яркие губы придавали ее лицу выражение детской непосредственности, почти озорные, хотя чуть раскосые, невероятно черные глаза ее, опушенные длинными, точно приклеенными, ресницами, смотрели при этом с тем непередаваемым особым девичьим любопытством, от которого у скромных парней краска стыда разливается по щекам.
Николка смутился.
Крепко упершись ногами в пол, изгибаясь всем своим гибким телом, она с большим трудом ворочала тяжелый рычаг.
— Давай помогу… — неуверенно, боясь получить отказ, предложил он.
— Давно бы помог! — укоризненно сказала девушка, охотно уступая место. — Я почти полное ведро накачала, а ты все сидишь, а еще таежник. — Она говорила таким тоном, словно знала его всю жизнь и уже привыкла читать ему нравоучения.
Он ворочал рычаг одной рукой, стараясь создать видимость, что эта работа для него игрушка, хотя в действительности приходилось напрягать всю свою силу. Но он достиг, чего хотел.
— У-у, какой сильный ты! — одобрительно сказала девушка. — Теперь всегда мне будешь воду качать, ладно?
— Всегда качать не буду, через неделю я в стадо уеду, а в эти дни — пожалуйста.
— Ты в третьем стаде работаешь?
— В третьем. А как ты угадала?
— Я не угадала, Фока Степанович говорил про тебя…
— А ты откуда Фоку Степановича знаешь? — удивился Николка.
— Откуда-откуда… — девушка слегка смутилась, поспешно взялась за ведра, — очень любопытный ты, все тебе знать надо, открой лучше дверь.
Николка предложил ей помочь донести ведра, но она отказалась:
— Я сама донесу, ты расплескаешь, лучше двери открой, чего стоишь как столб?
Когда она ушла, Николка вопросительно посмотрел на Дарью Степановну.
—Что, Николушка, бойка девка, а? Понравилась тебе? — Дарья Степановна лукаво улыбнулась, настойчиво продолжала: — Ну дак чо, понравилась, говорю, ай нет?
Николка смутился, пожал плечами.
— Вот еще! Выдумали… Просто помог ей, а вы уж сразу…
— А чо краснеешь тогда? Пунцовый весь!
Дарья Степановна, довольная, засмеялась, шутливо погрозила пальцем.
— Дарья Степановна, откуда она Фоку Степановича знает?
— Вот те раз! — женщина удивленно развела руками. — Ты разве не знаешь? Это ведь неродная дочь его — Стеша. Мать ее до Фоки Степановича с одним русским путалась, от него Стешку и народила, а он в тот же год уехал, отец-то ее, как в воду канул. Потом она с Фокой сошлась. Грех, конечно, — Дарья Степановна вздохнула, но девка получилась славненькая, брусничка-ягодка, еще год-два погодить бы ей, чуть морозцем прихватит — и впору тогда замуж выдавать. Опять же, кто сорвет спелу ягодку-брусничку? Иной с чистым сердцем подойдет, для жизни, а иной раздавит токо, сплющит, сок высосет, а кожуру бросит другим под ноги. Вот как мой непутевый с Наташенькой обошелся.
Дарья Степановна горестно покачала головой, тяжело вздохнула, и Николка уже не рад был, что подвел разговор к такому грустному исходу.
Спать он лег в одиннадцать часов. Было все то же самое, что вчера: та же подушка, те же простыня и одеяло, так же скрипели под матрасом пружины и голубело сквозь тюль оконное стекло, разрисованное причудливыми морозными цветами, но не было уже вчерашнего блаженства, и день грядущий уже не казался Николке мифическим райским садом, где можно беспечно разгуливать и беспечно жить, не имея ни врагов, ни друзей, не ведая ни ярости, ни страха. Да и зачем он нужен, такой рай, в котором только пьют да едят, бесцельно гуляют да дремлют и больше ничего не делают, никуда и ни к чему не стремятся, — кому он нужен, рай такой? Скучное, однообразное прозябание длиною в бесконечность! Бесконечно ничего не делать.
Да ведь это же хуже ада! Кто такое вытерпит? Даже звездам не нужна бесконечность! Они вспыхивают и гаснут, и этим приносят кому-то пользу…
Засыпая, Николка слышал торопливый скрип шагов, возбужденные людские голоса. «Кончилось кино, наверно, — подумал он, — скоро свет погасят».
В эту ночь приснился Николке Хабаров. Он был в новой солдатской гимнастерке навыпуск, без ремня, без погон, в новых черных брюках, в новых, из темного камуса, торбасах. Ветер тихонько шевелил на его голове черные жесткие волосы, а вокруг холодно мерцали белые пустынные горы, и он зябко ежился и молча с грустью и упреком смотрел на Николку, а тот изо всех сил отводил глаза в сторону, испытывал страх и жалость.
— Покойники снятся к плохой погоде, — уверенно разгадала утром сон Дарья Степановна. — Непременно плохая погода будет, это уж как пить дать.
«Пойду навещу его», — решил Николка и отправился к погосту.
Но дойти он смог лишь до конца улицы, здесь тропинка обрывалась, дальше до самого кладбища дымились поземкой высокие чистые сугробы. Пройти к кладбищу можно было только на лыжах либо бродом. Николка, растерянно потоптавшись, оглянулся на поселок, и ему стало ясно, что на кладбище он не пойдет, потому что, пробираясь по сугробам, обратит на себя внимание жителей Ямска. Начнут судачить: зачем, почему?
Пронизывающий северный ветер, легко продувая ватный бушлат, растекался по телу холодными струйками. Николка удрученно смотрел на кладбище. Тоскливее погоста видеть ему не доводилось — голые серые кресты, без венков и оград, без траурных лент и надгробий, обвеваемые седой поземкой, уныло застыли на фоне белой бескрайней тундры — вокруг, сколько видит глаз, ни деревца, ни кустика, ни движения, ни звука, и над всем этим холодным белым безмолвием неохватно распласталось тяжелое серое небо.
Николка зябко поежился и понуро зашагал обратно в село. «Как-нибудь в другой раз приду. Летом приду — летом теплей и птицы поют», — мысленно оправдывался он перед кем-то. Ощущение большой вины не покидало его весь день.
Вечером он пошел в библиотеку, часа полтора листал там журналы и так этим занятием увлекся, что прослушал третий звонок к началу киносеанса. Ослепленный экраном, он ощупью сел на первое попавшееся место, а когда привык к темноте, увидел рядом с собой улыбающуюся Стешу. Николка тихо поздоровался, она кивнула ему и спросила шепотом:
— Ты почему вчера не приходил кино смотреть?
— Я письма писал…
— Вот и неправда! Я вчера шла после кино, света у вас не было. Соня-засоня.
Кто-то сзади недовольно прошипел:
