Через какую-то из своих партийных приятельниц Фанни сняла в Подлипках, в двадцати верстах от Москвы, сарайчик с маленьким окошком под односкатной тесовой крышей. Пол в сарайчике был земляной. Одну стену занимали полки с пустыми пыльными бутылками и банками, а еще там умещались деревянные, к счастью широкие нары, покрытые ватным одеялом, стол о трех ножках и два стула.
Лето стояло жаркое, грозовое, порой налетал ливень, даже с градом. Тогда наступало временное облегчение от духоты.
Первые недели они жили мирно, дружно, хоть и в бедности.
На участке еще стоял большой бревенчатый седой дом, поделенный на комнатки фанерными перегородками и занавесками. Жильцы там были тоже временные, беженцы с юга или, напротив, беглецы на юг, которые ждали там оказии.
Когда первый страх Коли, который поверил Фанни, что чекисты наверняка захотят от него избавиться не только как от убийцы, но и как от ненужного и опасного свидетеля, прошел и Коля понял, что тут, в сарайчике, который прятался за кустами малины и крапивой в рост человека и был отделен от тихой улички заросшим сорняками участком, где кишели крикливые детишки, его никто не отыщет, он стал планировать бегство, Лучше всего, полагал он, будет убежать в Симферополь, где есть дом и живет сестра.
Он обсуждал бегство с Фанни, они оба понимали, что для этого нужны хоть какие-нибудь деньги, а достать их было неоткуда. К сожалению, единственного влиятельного и надежного друга — Мстиславского — большевики арестовали в Большом театре, и когда Фанни поехала в город, она обнаружила, что в квартире члена ЦК партии левых эсеров живут другие люди. К счастью, будучи опытной террористкой, Фанни в квартиру не пошла, а расспросила соседей. От бабушек на дворе она узнала, что в квартире поселили каких-то переодетых чекистов, и она должны вылавливать визитеров.
На обратном пути Фанни продала кожаную куртку, которую ей выдали еще в мае в распределителе для политкаторжан. Куртка была почти новая, хорошая, английская, на Сухаревке за нее дали двести рублей, хотя она стоила все шестьсот.
Фанни купила себе там же новый лифчик, потому что старый был застиран и расползался по швам, а на сто рублей набрала всяких продуктов, и вечером они впервые за две недели по-настоящему наелись.
Коля с каждым днем все яснее понимал, что в Симферополь с Фанни ехать — безумие.
Ничего себе — парочка. Эсерка, которую наверняка ищут, и убийца посла, которого хотят расстрелять. Один он смог бы отыскать себе тихое место на южном берегу, где его не знают, и затаиться, пока о нем не забудут. Да и власть, вернее всего, скоро изменится.
От этого подспудно и пока еще не сильно начало назревать в Коле раздражение.
Против жизни.
Завтра оно станет раздражением против Фанни.
Самым счастливым днем их любви был не первый день и даже не второй, Сперва должен был пропасть страх. Страх Коли перед арестом и страх Фанни потерять возлюбленного, потому что она не умеет делать того, что делают в постели настоящие любовницы.
Конечно, она так и не научилась особенностям любви, но она поняла, что Коле с ней хорошо, что он не притворяется, когда шепчет, что она — первая в его жизни женщина, которая дарит ему наслаждение.
На смену первым страхам у Фанни возникла боязнь, что Коля ее бросит, потому что она такая бедная, так плохо одевается. Нельзя же красивому мужчине любить женщину, у которой лишь две пары панталон и один лифчик, застиранные до потери цвета.
Она старалась оттянуть момент близости до темноты, но Коле, наоборот, хотелось обладать ею днем, при свете, заглядывать ей в глаза, чтобы читать в них страсть.
Им еще было интересно друг с другом. Для Коли в Фанни была тайна опасной жизни на краю обрыва, жизни, всегда сопровождаемой насилием и риском смерти. Фанни так хотелось теперь забыть о той жизни, и ею владело стремление к несбыточному счастью, ну почему ей нельзя жить с Колей в небольшом доме, чтобы он занимался наукой, а она родила бы ему двух, трех детей. Когда пойдут дети, он ее полюбит по- настоящему, не как любовницу, которую всегда можно бросить, а как спутницу жизни, жену хозяйку дома.
Мечтая об этом, вернее, позволяя себе приблизиться к этой мечте, Фанни отлично понимала, что ничего подобного она от жизни не получит. И Коля — лишь сон, счастливый сон, который завершится тоскливым пробуждением на нарах или в грязной избушке.
Коля же не спешил заглядывать в будущее, к тому же он никак не смог бы разделить мечту Фанни.
Фанни не кичилась своим жизненным опытом, приключениями профессиональной революционерки, террористки, Ей было куда интереснее рассказывать о забавных или любопытных событиях в ее жизни, которая для постороннего казалась бы авантюрной и насыщенной событиями, а ей самой казалась быстро промелькнувшей и даже не очень интересной повестью, схожей с биографией цирковой артистки — гостиницы, гостиницы, сцены, манежи, свист чаще, чем аплодисменты, редкие удачи и трагические срывы, когда твой партнер падает с трапеции и, матерясь от боли, умирает у тебя на руках.
Фанни понимала, что Коля рассказывает ей далеко не все. Иначе история с тем, что ему поручили убить германского посла, просто так, случайно ткнув пальцев в первого встречного, была бы мистической и фантастичной. И хоть революция знает немало нелогичных и странных взлетов и падений, Фанни было трудно поверить в то, что молодой помощник Островской, по ее протекции попавший на мелкую должность в Чрезвычайке, вдруг удостоится такого доверия самого Дзержинского. Сам Коля объяснял это, как ему казалось, правдиво. А именно случаем на пожаре, когда Коля показал свое умение метко стрелять. А также приятельством с Яшей Блюмкиным, действительным исполнителем акта.
Фанни было трудно уяснить истинные причины выбора убийц Дзержинским, потому что, несмотря на близость и даже союз эсеров и большевиков, основной принцип их отношения к человеку был диаметрально противоположен.
Левые эсеры были романтиками, пережитком карбонариев, крайними индивидуалистами.
Их жертвы были личными жертвами, а судьба попавшего в беду товарища затрагивала всю ячейку, если не партию. Это был трагический (а исторически порой и трагикомический) союз обреченных на смерть нигилистов. Перегоревшие, устремленные к нормальной политической деятельности товарищи перетекали к правым эсерам. Идеал левого эсера — отрицание! Уничтожение произвола, угнетения, рабства. Они и с большевиками не могли ужиться, ведь те вместо угнетения царского предлагали собственное угнетение.
Большевики не были нигилистами и хоть пели «разрушим до основанья», главное видели в том, чтобы «свой новый мир построить». Добиться власти и ни при каких обстоятельствах ее не выпустить, никому не отдать. В отличие от карбонариев, исторически обреченных уступить власть соперникам, их орден отрицал индивидуализм. Тогда, в начале своего пути к власти, они еще не сформулировали своего отношения к членам своей партии (существа за пределами ее не стоили индивидуального внимания и участия), но с самого начала действовали на основе термина, выработанного позже, Люди — это винтики в механизме государства. А винтиков много, они, самое главное, взаимозаменяемые. И через несколько лет Сталин выразит это в формуле «У нас незаменимых нет». Большевики стремились создать государство муравьев. Основная масса жителей муравейника были рабами (хотя именовались хозяевами муравейника), меньшая, привилегированная часть именовались солдатами, а наверху сидели матки, короли и королевы этой кучи. И на самом деле идеалом муравейника было накормить, обслужить, удовлетворить, охранять этих маток.
В таком муравейнике солдат или рабочий сам по себе ничего не значил, а значение имела лишь его функция. Пока он ее выполнял, он имел право на жизнь и относительное благополучие. Выполнив функцию или потерян нужность ля муравейника, он подлежал ликвидации или забвению. Поэтому для Дзержинского Коля (в меньшей степени Блюмкин, который занимал более высокое положение в муравьиной иерархии) был лишь исполнителем на раз. Солдат партии, который умел стрелять, не имел связей в Москве и потому, выполнив функцию, мог исчезнуть, не оставив следа.
Никто не хватится Николая Андреева, настоящее имя которого известно лишь нескольким лицам в Чрезвычайной Комиссии, а все детали события, все нити его находятся в руках самого Феликса Эдмундовича. Так что Коля был мавром, который сделал свое дело и может уходить. Более того, Блюмкин,
