А с песчаных белых мелей, С отдаленного прибрежья Закивали, зашумели Тростники и длинный шпажник. Но когда пред Гайаватой Из воды поднялся белый И тяжелый круг Самглава, Громко крикнул Гайавата: «Иза, иза! — Стыд Самглаву! Угудвош ты, а не Нама, Не тебе я кинул вызов!» Тихо вниз пошел, качаясь И блестя, как полный месяц, Угудвош прозрачно-белый, И опять могучий Нама Услыхал нетерпеливый, Дерзкий вызов, прозвучавший По всему Большому Морю. Сам тогда он с дна поднялся, Весь дрожа от дикой злобы, Боевой блистая краской И доспехами бряцая, Быстро прыгнул он к пироге, Быстро выскочил всем телом На сверкающую воду И своей гигантской пастью Поглотил в одно мгновенье Гайавату и пирогу. Как бревно по водопаду, По широким черным волнам, Как в глубокую пещеру, Соскользнула в пасть пирога. Но, очнувшись в полном мраке, Безнадежно оглянувшись, Вдруг наткнулся Гайавата На большое сердце Намы: Тяжело оно стучало И дрожало в этом мраке. И во гневе мощной дланью Стиснул сердце Гайавата, Стиснул так, что Мише-Нама Всеми фибрами затрясся, Зашумел водой, забился, Ослабел, ошеломленный Нестерпимой болью в сердце. Поперек тогда поставил Легкий челн свой Гайавата, Чтоб из чрева Мише-Намы, В суматохе и тревоге, Не упасть и не погибнуть. Рядом белка, Аджидомо, Резво прыгала, болтала, Помогала Гайавате И трудилась с ним все время. И сказал ей Гайавата: «О мой маленький товарищ! Храбро ты со мной трудилась, Так прими же, Аджидомо, Благодарность Гайаваты И то имя, что сказал я: Этим именем все дети Будут звать тебя отныне!» И опять забился Нама, Заметался, задыхаясь, А потом затих — и волны Понесли его к прибрежью. И когда под Гайаватой Зашуршал прибрежный щебень, Понял он, что Мише-Нама, Бездыханный, неподвижный, Принесен волной к прибрежью. Тут бессвязный крик и вопли Услыхал он над собою, Услыхал шум длинных крыльев, Переполнивший весь воздух, Увидал полоску света Меж широких ребер Намы И Кайошк, крикливых чаек, Что блестящими глазами На него смотрели зорко И друг другу говорили:
