случаев?» Судя по записи разговора, звонил не сам Баранников, а кто-то из его людей. Но трудно было предположить, что бы сам Баранников об этом не знал.
И хотя профессиональный «чекист», памятуя о славной истории своей службы, никогда не забывает о расстреле, как о логичном завершении собственной карьеры, Галушко, как, впрочем, и все другие, подобного завершения собственной карьеры, естественно, не хотел. Но чувствовал, что поставлен в самое, дурацкое положение.
Еще никогда в России не существовало сразу два министра госбезопасности, причем стравленных друг с другом в непонятной игре, где на кону может оказаться голова одного из них, а может быть, и обе.
Новое мышление совершенно не коснулось ни одной из голов в системе безопасности, о чем сокрушался еще Михаил Горбачев.
— Я вас попрошу, — после некоторой паузы проговорил Галушко, — лично проконтролировать все мероприятия, как на стадии подготовки, так и…
Министр снова вздохнул и добавил:
— Вы понимаете?
Савостьянов кивнул головой и попросил разрешения идти.
— Минутку, — сказал Галушко. — А что с грузом?
— Все в порядке, — поднял на него глаза Савостьянов. — Тот, что послан коротким путем, уже прибыл. А тот, что послан длинным путем, ожидается дня через два-три спецавиарейсом.
— Так почему же сегодня такой сбой графика? — министр сунул в рот какую-то таблетку и запил ее водой из старомодного графина времен Виктора Абакумова.
Савостьянов внимательно взглянул на своего шефа, подбирая слова, чтобы ответить понятнее. Старое здание на Лубянке прослушивалось насквозь вдоль и поперек. Даже неизвестно кем. Всеми. Цена слова всегда стоила здесь очень дорого, а сегодня — и говорить нечего.
— Во-первых, амбиции, — как бы в раздумьи произнес Савостьянов. — Вы же знаете нашу армию. Она считает себя очень хитрой и умной, при планировании просчитывает варианты на компьютерах до пятого знака, а ведет себя всегда, как слон, ловящий мышь в посудной лавке. Лавка разгромлена, а мышь, естественно, сбежала. Это не их вина, это образ жизни.
Получатель груза знает это не хуже любого другого. Все-таки — генерал-полковник. Все должно быть подчинено логике войны. Это его слова. А логика войны подсказывает, что в конкретной обстановке проиграет тот, кто сделает первый выстрел. Этот выстрел будет очень громким — его услышит весь мир. И, конечно, он его делать не хочет, а потому даже хотел отказаться от гуманитарной помощи, если так можно выразиться. И отказался бы, я уверен, если бы не некоторые слабости его характера, которые он не в силах перебороть…
— Все это очень заумно, — проворчал министр. — Не переиграйте. Впрочем, вы несете персональную ответственность перед президентом и будете отвечать, если…
— Если вас волнует только это, — спокойно, без тени вызова ответил Савостьянов, — то, разумеется, вся ответственность лежит на мне, и я не собираюсь ни за кого прятаться. И прошу только, чтобы мне не мешали.
— Извините, — Галушко, смотревший до этого на полированную поверхность своего стола, поднял глаза на своего дерзкого подчиненного, — но меня волнует не только это.
Министр замолчал и стал нервно протирать очки.
— Я вас слушаю, — почтительно отозвался Савостьянов.
— Евгений Вадимович, — тихо, но очень четко произнес Голушко. — Я не знаю и не интересуюсь, какие инструкции вы получили через мою голову или даже относительно моей головы. Но я вас прошу, не подставляйте наше ведомство под удар. Я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что вся эта кутерьма затеяна главным образом для того, чтобы уничтожить нас как один из государственных институтов. Независимо от того, кто из них победит, в проигрыше окажемся мы. А наша ликвидация — это очередная ошибка, которую совершит нынешнее государственное ведомство в череде уже очень многих ошибок. Вы меня понимаете?
Савостьянов ответил мягкой улыбкой:
— Я тоже здесь работаю. И, сознаюсь вам, мне тоже не хочется отсюда куда-нибудь уходить, а тем более — под суд за нарушение фундаментальных основ государственного права. Хотя, как вы знаете, любое право в нашей стране — это крепостное право.
— Я этого не знаю, — жестко отреагировал министр. — Можете идти.
Вернувшись к себе, Савостьянов обнаружил, что один из стоявших на его столе телефонов надрывается от звонков. Едва ли в Москве набралось бы два десятка человек, которые знали номер этого телефона, связывающий начальника управления Министерства безопасности Москвы с городской АТС. Все остальные обязаны были пользоваться средствами спецсвязи или через дежурного по управлению. Так что Савостьянов мог бы догадаться, кто ему звонит, даже не слушая голоса автомата, сообщающего помер телефона звонившего.
Он взял трубку и, как ожидал, услышал на том конце провода взволнованный голос Льва Пономарева — депутата от демократов, своего товарища по демократическому движению, которое группировалось в свое время вокруг Гавриила Попова — бывшего мэра Москвы.
— Женя, — спросил Пономарев. — Как дела?
— Неважно, — ответил Савостьянов.
— Ты знаешь, что Ачалов и Макашов уже раздают автоматы в Белом Доме?
По голосу было видно, что Пономарев изо всех сил старается выглядеть спокойным.
— В самом деле? — переспросил Савостьянов.
— Я тебе точно говорю, — закричал Пономарев. — Там уже все маршируют с оружием. Все: и баркашовцы, и казаки, и кто угодно.
— Интересно, — проговорил Савостьянов. — А откуда у них столько оружия?
— Ты меня спрашиваешь? — взорвался Пономарев. — Я тебя хотел об этом спросить. Вы что-нибудь думаете делать? Или будете отсиживаться, как обычно?
— Лева, — вздохнул Савостьянов. — Я тебе честно скажу, что макашовские автоматы — это последнее, что меня сейчас волнует. Все даже хуже, чем ты себе представляешь.
— А что такое? — голос у Пономарева дрогнул.
— Непобедимая и легендарная очень хочет сказать свое веское слово и не в нашу пользу, — ответил Савостьянов. — Ты меня извини. По телефону я не хочу обсуждать такие вещи. Да, и права не имею. Но могу тебе посоветовать уехать куда-нибудь из города. Во всяком случае — отослать семью куда-нибудь подальше. Ты меня понял? Все, извини, дела.
Савостьянов посмотрел на часы. Было 19 часов 25 минут. Он протянул руку к кнопке селектора и приказал подать машину к подъезду к восьми часам.
Генерал Грачев отличался от всех своих предшественников на посту министра обороны богатой мимикой своего лица. Все его великие предшественники — от маршала Ворошилова до маршала Устинова и маршала Язова — славились тем, что на их лицах ничего невозможно было прочесть, кроме надменного самодовольства. Генерал Грачев не прошел сталинско-брежневской номенклатурной закалки, когда народу требовалось глядеть на номенклатурное начальство не иначе, как на небожителей, а потому на лице министра обороны вечно мелькали то улыбки, то недовольные гримасы. Словом, настроение генерала было всегда написано на его лице. Новая элита только начинала формироваться, и ее повадки были много проще, чем у небожителей ушедшей эпохи, хотя и сохранилось врожденное для России презрительно-пренебрежительное отношение к собственному народу. Но тут уж было решительно ничего не поделать.
«Власть в России всегда была хорошей — ей с народом не везло», — заметил однажды один циничный историк и был, наверное, прав.
Ныне на лице генерала армии Грачева читалось глубокое раздумье в сочетании с недовольством. Генерал молчал. Молчал и сидящий против него генерал-полковник Громов, бывший начальник Грачева, а теперь его первый заместитель, один из немногих офицеров, которому Грачев еще мог доверять, правда, с некоторыми оговорками. То, что многие старшие офицеры морочили голову бедняге Руцкому, а потом с той же ретивостью докладывали об этом Грачеву, чтобы, не дай Бог, чего не подумали, было скорее не
