не только успел откатиться, но и сделал подсечку. Эмпедокл упал. Пока вскакивал одним рывком на ноги, краем глаза увидел – Элий тоже вскочил. Ах так? Ну, получишь сейчас, паппусик… Эмпедокл метил в грудь. Сейчас пронзит и… Элий подставил клинок под удар вертикально, а сам развернулся и очутился вплотную к противнику. С такого расстояния нельзя ни колоть, ни рубить. Но ударить можно. Рукоятью меча в челюсть. Под стальным навершием хрустнули зубы. Рот Эмпедокла тут же наполнился кровью. Эмпедокл зашатался. Второй удар Элий нанёс в висок. И противник без звука повалился ему в ноги.
– Марк Аврелий! – выкрикнул чей-то голос и осёкся.
– Император! Император! – взревели трибуны.
Элий шагнул на крик. Лица расплывались жёлтыми пятнами. Амфитеатр ходил ходуном – вверх и вниз, и по белым гребням барьеров лица плыли беснующейся пеной. Он подошёл вплотную к ограде, запрокинул голову, не зная, чьё лицо ищет среди гримасничающих розовых и белых пятен. Надеялся, что
Сегодня он исполнил своё желание. Но ему было тошно от этого исполнения.
Как сказал Гесиод, «Людям не стало бы лучше, если бы исполнились все их желания».
Так что же, лучше ничего не исполнять? Он закричал. Но это был не крик торжества, а вопль боли.
– Летиция! – простонал он, хотя знал, что вряд ли она может его слышать, даже если находится здесь.
– Император! – ревели тысячи голосов.
Сократ выбежал на арену, взял Элия под руку и повёл в куникул.
– Поздравляю с новой кличкой, – хмыкнул Сократ. – Она тебе нравится? Мы все здесь философы. Ты один Император. Зря Эмпедокл обрил голову, Марс не принял его жертвы[29] .
Сняв шлем, он несколько секунд стоял на арене. Он был уже не молод, в отличие от своего противника. И почти совсем седой. Но ему шла седина. Она смотрела на него и не могла вдохнуть. Собственное лицо вдруг сделалось чужим – губы сами собой улыбнулись, щеки пылали. Она хотела крикнуть ему: «Император», но губы не слушались и пытались выговорить что-то другое, своё. Она подалась вперёд, будто невидимая нить протянулась меж ними, и он, удаляясь к воротам, ведущим в куникул, тянул за эту ниточку и звал за собой.
Она вскочила. Проход был забит орущими в восторге людьми. Она стала прыгать по скамьям, она боялась, что он уйдёт и ниточка лопнет.
– Я к Императору! – заявила она охраннику, стоящему у дверей куникула, и, не дожидаясь, пока тот её пропустит, оттолкнула здоровяка.
От подобной наглости охранник так обалдел, что не стал препятствовать.
Дверь в его раздевалку она нашла, не спрашивая. Невидимая нить по-прежнему вела её. Вошла. Он уже сбросил доспехи, сбросил и промокшую от пота тунику. В матовом свете лампы его кожа блестела. Если бы она была скульптором, она бы лепила с него Аполлона. Аполлона, покрытого шрамами. Но его шрамы не казались уродливыми. Нет, он не Аполлон, конечно. Торс безупречен. Но лицо отнюдь не совершенно. Слишком длинный нос, один глаз выше другого и волосы коротко острижены. И печально изломлены губы. Аполлону положено носить длинные кудри. Перед ней гладиатор. Это и хорошо. Потому что она не могла бы любить Аполлона.
– Кто ты? – спросил он и осёкся.
– Не знаю, – она тряхнула головой. Чёрные вьющиеся волосы волной рассыпались по плечам. Он смотрел на эти локоны и не мог оторвать взгляда. Помнится, когда-то он целовал такие кудри. Много лет назад он любил женщину, похожую на эту.
Она обняла его, прижалась лицом к горячей влажной коже.
Он коснулся её волос, ощутил запах духов. С силой привлёк её к себе и впился губами в губы. Она покачнулась.
– Поедем домой, – шепнул он. – Мой дом пуст без тебя. Пуст и несовершенен.
Аккуратно подстриженные кусты шиповника живой изгородью тянулись вдоль дороги. В тени жёлтых берёз и темно-зелёных елей мелькали низкие деревянные домики, украшенные кружевом резьбы. Время от времени у дороги попадался какой-нибудь трехсотлетний дуб удивительной толщины или стоящая отдельно ель, вся усыпанная гроздьями шишек. Перекрёсток сторожил вырезанный из цельного дерева лесовик, обвешанный разноцветными указателями. Вот и поворот. Мощёная разноцветными плитками дорога вела в поместье. В конце аллеи белел мраморный Аполлон. А за ним – двухэтажный дом с портиками, окружающими бассейн.
Она вышла из темно-синего «нево». Гладиатор подал ей руку. Бронзовая Либерта с факелом в поднятой руке встретила их в атрии.
– Здесь есть зеркало? – спросила она. – Я не видела себя
– В экседре, – сказал гладиатор.
Зеркало было от пола до потолка. Массивная дубовая рама заключала маленькое озерцо синевы, и в ней плавали отражения матовых светильников. А потом из глубины выступили женщина в плаще из пушистой шерсти с капюшоном и высокий мужчина с седыми волосами. Женщина скинула плащ, и каскад тёмных вьющихся волос хлынул на плечи. Лицо отливало мраморной белизной. Под глазами – голубые тени. Зато губы яркие, будто накрашенные. Она тронула их пальцем. Накрашены в самом деле? Нет, помады не было. Она не понравилась себе. Рот слишком крупный, хищный. И глаза нехорошие – не поймёшь, что таится в глубине. Какой-то замысел, какая-то мысль, какое-то мучительное раздумье, желание вспомнить то, что вспомнить нельзя.
И вдруг обеспокоилась, оглянулась по сторонам, будто что-то искала.
– Я кого-то напоминаю тебе? – спросила почти с испугом.
– Нет. – Он наклонился, отвёл в сторону пряди волос и поцеловал её в шею. И добавил: – Немного.
– Мне холодно, – она поёжилась. – Я могу принять ванну?
– Конечно. Пойдём вместе.
– Нет! – выкрикнула она почти испуганно.
Он не понял её – решил, что она боится его посягательств. Понимающе улыбнулся. Отступил. Но не это её пугало. Она хотела немедленно смыть лицо. Ей казалось, что такое возможно.
Она долго плескалась в горячей воде. Волосы намокли и тяжёлой волной липли к затылку. Прежде она никогда не носила таких длинных волос – уж это она знала точно.
Она тёрла лоб и щеки, потом смотрелась в зеркало на стене ванной комнаты. Но в матовой, подёрнутой паром поверхности отражался все тот же насторожённый взгляд, все тот же крупный чувственный рот. Рот, созданный для поцелуев.
Потом она вспомнила, что её ждут, заспешила, накинула платье на голое тело. И улыбнулась, предвкушая… И что-то такое вспомнилось ей. Но нет, мысль мелькнула и пропала. Прошлое осталось Зазеркальем. Зазеркальем, в которое не попадёшь, даже если разобьёшь зеркало.
Она подошла к двери в триклиний. В узоре дверной решётки теплился золотистый свет. На чёрном листе световой узор, граница между тьмой и небытием. Гладиатор распахнул перед нею дверь. Горели старинные масляные светильники. Запах горящего масла смешивался с запахом благовоний. Он тоже принял ванну и переоделся в белую льняную тунику без рукавов. Но не надел венка.
– Не соблаговолишь ли этот вечер провести со мной, боголюбимая?
– Почему ты стал гладиатором? – спросила она, входя в триклиний и оглядываясь. Она как будто все время что-то искала и не могла найти.
– Я создан быть гладиатором. Все эти титулы – сенатор, Цезарь – не мои. Мои истинное предназначение – быть гладиатором.
– Ты был Цезарем? Неужели? – Но голос её звучал равнодушно. Титулы её не интересовали. К чему ей титулы? Она – выше всех титулов. Но почему – не знала.
«Неужели не помнит? Неужели она не помнит?» Ему хотелось схватить её за плечи и встряхнуть как следует. Она притворяется. И притворяется мастерски. Но в глубине души сознавал: в самом деле не помнит.
– А кем была ты? – спросил он.
