– Оставь ее, Постум, она же сейчас разревется, – попросила Хлоя. – Я терпеть не могу рева.
– Неужели? Такая большая девочка – и будет плакать?
Постум поднялся и неторопливо подошел к пленнице. Движения его были ленивы, самоуверенны.
– Красавчик! – причмокнула ему вслед Туллия.
Маргарита вздрогнула. Он взял ее за подбородок и повернул лицо к себе. Она подняла ресницы и глянула ему в глаза. Видно было, что безумно боится. Но старается из последних сил это скрыть.
– Одного не могу понять, – задумчиво проговорил Постум. – Какое отношение имеет «Всеобщая декларация прав человека» к моей похоти.
– Ты позоришь титул Августа! – девушка задохнулась, ошеломленная собственно смелостью.
– Неужели? И кто думает так же, как она?
– Я, – сказал Философ и поднялся с ковра.
– Двое. Кто-нибудь еще?
– Август, ты душка! – Туллия рассмеялась. Маргарита вздрогнула, как от удара. В этот миг они друг друга возненавидели.
Кумий и Гепом зааплодировали.
– Вы в меньшинстве, ребята. Так что, я думаю, моя похоть имеет отношение лишь к твоему вожделению, Маргарита, – усмехнулся Август. – У тебя наверняка появляется приятное жжение внизу живота, когда ты думаешь, сколько телок я трахаю за вечер.
Девушка попыталась отшатнуться, но за спиной у нее была стена – неподатливый камень. И она прижалась к этой стене.
– Признайся, тут все свои. – Он провел рукою по ее бедру, задирая тунику. – Именно об этом ты думала, когда шла просить за этих мальчишек. Мальчишки – только повод.
Он коснулся узкой полоски кинктуса. Она ударила его по руке.
– Вот глупая! – засмеялся Постум. – Она не хочет, чтобы я ее возбудил перед тем, как трахну.
Он грубо схватил ее за шею, запрокинул голову и жадно приник к губам. Девушка замычала, беспомощно взмахнула руками, пытаясь вырваться, потом в ярости всадила ногти Постуму в щеку.
– Ах, дрянь! – юноша отскочил, держась за скулу. – Да ты…
Неведомо, что бы он сделал с пленницей – влепил пощечину или сбил с ног и повалил на ковер. Но не успел – удар по другой скуле отбросил его к стене. Постум не сразу понял, что произошло: перед глазами его брызнуло белым светом и ослепило. Очнулся император на полу. Он тряхнул головой, приходя в себя, и увидел, что Философ стоит над ним, сжимая кулаки. Как хромоногий оказался рядом, Постум не понял. И другие – тоже, увлеченные забавой Августа.
– Он ударил меня. Он ударил меня, – повторял Постум с удивлением, будто не мог в это поверить. Потом ярость в нем закипела. Он вскочил на ноги – будто пружина распрямилась. – Раб меня ударил! Крот! – Здоровяк тут же поднялся. – Что в моем доме полагается рабу, если он ударит господина?
– Десять ударов плетьми, Август.
Философ снял со стены плеть и молча протянул Постуму.
Император несколько секунд смотрел на плеть, потом перевел взгляд на Философа, они глянули друг другу в глаза. Что именно прочитал Август в глазах своего раба – неведомо. Но он отступил и напустился на Туллию:
– А ты что сидишь? Лед принеси! На кого я завтра похож буду, а?
Та сорвалась и выбежала из таблина.
Постум взял из рук Философа плеть, взвесил на руке.
– Постум, прекрати! – крикнула вдруг Хлоя. – Так же нельзя. Он же старик, пощади его седины.
– Я не давал тебе слова, – отвечал Август, даже не повернувшись на крик. – И всем остальным лучше помолчать.
Он ощущал глухое недовольство прежде восторженной компании. Но это недовольство лишь еще больше подхлестывало его и злило. Он медленно поднял руку. В таблине стало тихо. Казалось, никто не дышал…
– Не смей, – прошептала Маргарита ему в спину.
– Я бы ударил, – прошипел Постум. – Да, я бы ударил. И рассчитался. За все… – И он швырнул плеть на пол.
Лицо его было белым и таким страшным, что Хлоя невольно отвернулась.
Постум метнулся к двери и столкнулся в Туллией – та испуганно отшатнулась, увидев его искаженное лицо. Юноша вырвал пакет со льдом у нее из рук, приложил к скуле и, обернувшись, приказал:
– Девчонку – в наш карцер, и скажи Гету, чтобы глаз с нее не спускал. Убежит – я его жирную тушу на котлеты пущу.
Едва Август вышел, как Хлоя поднялась, взяла чашу с вином и поднесла ее Философу. Но тот не смог удержать чашу – руки его дрожали. Он и не пытался скрыть, насколько потрясен.
Крот сказал:
– Он, верно, перебрал сегодня. – И откашлялся.
А Хлоя только сейчас поняла, что Философ вовсе не стар – и телом и духом он еще очень силен. А седые волосы, шрамы и глубокие складки вокруг рта – все это грим, наложенный пережитым, которое торопилось поставить свою печать. И какая-то неведомая прежде нежность стянула все внутри в узел, и стало пусто под сердцем, и от этой пустоты – и страшно, и сладко. Хлоя задрожала и едва не выронила чашу. Философ глянул на нее с удивлением. Глаза их встретились. Несколько секунд они тонули в зрачках друг друга. Философ все понял – тут не было никаких сомнений – и отвел глаза.
Философу снился странный сон. Будто он стоял на холме. Перед ним была низина, а в низине – храм.
Храм был построен из светло-коричневого туфа, фронтон украшен позолотой. Но дороги к храму не было. Перед Философом лежала низина, заросшая огромными лопухами. Философу они доходили до пояса, а порой и до груди и едва не скрывали его с головой. Он шел к храму через лопуховое поле. Под кальцеями влажно чавкало. Странно, что храм построен в низине. Обычно выбирают место на холме. К богам поднимаются, а здесь надо было двигаться вниз.
Деревья шумели. Ступени из коричневого туфа выводили из лопухов к алтарю, украшенному мраморными гирляндами ветвей оливы. Четыре мраморные совы, священные птицы Минервы, сидели по углам алтаря.
Он шел к храму, но тот не приближался. Заросли лопухов казались бесконечными. Ему надоело раздвигать их руками. Он выхватил меч и ударил. Из разрубленного стебля брызнула кровь. Лопухи сомкнулись, как строй перед атакой. Он ринулся на них грудью. Теперь он видел только мощные стебли и огромные зонтики листьев. Храм исчез.
Он устал, он не мог идти, ржавая жижа поднялась до щиколоток, потом до колен. Рыжий оттенок становился все ярче, пока не сделался алым. А впереди и позади все те же заросли и ни намека на дорогу. Он не сразу сообразил, что потерял направление. Где храм? Куда он шел? Куда идти дальше? И зачем?
Он проснулся и не сразу понял, что это только сон… Нестерпимо хотелось схватить меч и разить. Несколько секунд он лежал, представляя, как рубит огромные лопухи и прокладывает дорогу. Наяву корректировать сон было просто. Наяву лопухи отступили, и храм вновь стал различим.
Он лежал в спальне Палатинского дворца. Как когда-то очень давно, в юности. И комната похожая – маленькая спальня с мозаикой на стене, с одним-единственным ложем и столиком подле. Жизнь совершила круг. Бурная жизнь – столько событий. А, кажется, и не жил. Вдруг почудилось ему, что он, настоящий, лежит сейчас в другой спальне, просторной, устланной коврами, с золотой статуей Фортуны у изголовья. Но его душа почему-то оказалась изгнана оттуда, и вот теперь мается, тычась в горячую от бессонницы подушку, и двадцать лет непреодолимой стеной отделили душу от тела. Император… Он никогда не хотел ни титула, ни власти, но с другой стороны, знал, что он – император. И даже, быть может, больше, чем император. Это походило на безумие.
– Бред… – прошептал Философ. – Он совсем другой. И не похож ни капли. Я прожил свое. А он… – Запутался в местоимениях. Как мало они могут обозначить. Так же мало, как мало может человечек в огромном мире.
Он – это кто? Постум – или он, сам, Философ? И нужно ли их различать? Один император сражался на
