Он присматривался к хлебам и вспоминал недавний крупный разговор с секретарем парткома. Началось-то с пустяка — с матрацев для студентов, приехавших на уборку. Захар настаивал немедленно послать гонца в область, а он воспротивился:
— Ничего, обойдутся без приданого. Солома — лучшая постель для молодежи.
— Но в совхозе не хватает и одеял.
— Может, распорядитесь поставить на токах никелированные кровати? Привыкли ухаживать за молодежью. Сами балуете и сами же потом жалуетесь: откуда развелось у нас столько аристократов?
— Мы с вами, Павел Фомич, говорим на разных языках.
— Жаль. Кого бы нам взять в переводчики?
— Обратимся в райком.
— Только не пугайте, — Витковский подергивал плечами, будто стараясь сбросить груз. — Если вам угодно поднять вопрос о матрацах на п р и н ц и п и а л ь н у ю высоту, то, что ж, поднимайте. Вы, Захар Александрович, и не представляете себе, каких усилий стоит исправление ошибок в воспитании молодежи. Придет в армию девятнадцатилетний г е н и й — узкобрючник, сопляк какой-нибудь и начинает брюзжать по всякому поводу: старшина ему не нравится, распорядок дня его не устраивает, в дисциплине он не видит смысла. Вот и приходится заново переучивать этих великовозрастных дитятей...
— Вы забываете, что молодежь поднимала целину.
— Недоставало еще, чтобы мы с вами пахали, а они покрикивали на нас. Но много ли их осело на целине?
— Опять же виноваты мы сами.
— То есть? Не обеспечили матрацами? Привыкли вы стелить для этих г е р о е в пуховики и уговаривать в газетах: приезжайте, сынки, у нас здесь мягко, тепло, уютно, как у матушки!
— Во всяком случае, не надо создавать искусственные трудности.
— Но и ни к чему искусственный климат! На войне геройский поступок совершается в считанные минуты, иногда в секунды. А в мирное время подвиг измеряется месяцами, годами, если не считать чрезвычайных случаев.
— Все это правильно...
— Но подавай студентикам соответствующие условия для свершения подвига! Понятно. Что ж, посылайте в область за матрацами и одеялами. Осенью спишем за казенный счет (у Госбанка счет миллиардный!). Здесь так и было заведено с пятьдесят четвертого года. Хуже нет пожинать плоды бесхозяйственности своих предшественников.
— Куда приятнее пожинать одну пшеничку, — мягко подковырнул его Захар, довольный уже тем, что директор отступил.
— Пшеничку, пшеничку! — подхватил Витковский (его раздражал этот невозмутимый человек с круглой лысинкой и вечной улыбкой на губах). — Вы, что же, верите, что мы сдадим два миллиона пудов хлеба? Нам с вами еще придется пожинать и плоды безответственности наших предшественников. Они каждый год сулили два миллиона, а сдавали еле-еле полтора. Мы теперь тоже будем выглядеть обманщиками в глазах всей области, — ни у кого же не поднимется рука перечеркнуть липовые обязательства!..
Когда Витковский начинал сердиться не на шутку, то все ниже клонил голову, почти упираясь подбородком в грудь, и синеватый след порошинок на подбородке становился заметным издали.
— А что, если мы выполним эти обязательства, что вы тогда скажете, Павел Фомич?
— То есть?
— Обязательства-то ведь не наши, а чужие.
— Ах, вот в чем дело! Понятно. Не беспокойтесь, Захар Александрович, мне чужая слава не нужна. Не за тем я сюда приехал.
— Слава никогда не бывает собственной на все сто процентов. Помните, как сказал один поэт: «Города сдают солдаты, генералы их берут».
— Вашему стихотворцу не мешало бы для начала пройти допризывную подготовку, а потом уже философствовать насчет сданных и взятых городов. Но вы зря пытаетесь сбить меня стихами. В данном случае получается как раз наоборот: обязательства берут г е р о и, мы же с вами должны их выполнять. Я стою за твердый план. Выполнишь — молодец, перевыполнишь — дважды молодец. А то привыкли щеголять обязательствами, дополнительными, повышенными, и так далее. План — закон. И не следует превращать его в вечный законопроект, который без конца обсуждается, исправляется, дополняется, а в конце года не выполняется.
Захар отчасти был согласен с ним, но его окончательно вывела из равновесия эта манера Витковского безапелляционно рассуждать о деревенских делах.
— Вы слишком много на себя берете, уважаемый Павел Фомич, — как можно сдержаннее заметил он. — Мы с помощью наших обязательств социализм построили. Ведь одними приказами зерновую проблему не решишь. Поверьте мне. Я всю жизнь отдал зерновой проблеме.
— Поздравляю вас! Не потому ли вы так рьяно защищаете любителей снимать сливки с целины? В чем дело, не понимаю. Разве вы не видите, до чего довел этот совхоз г е р о й Коротков? Центральная усадьба мало чем отличается от какого-нибудь стойбища кочевников. Отделений в совхозе нет. Животноводство в запущенном состоянии. Поля сплошь засорены овсюгом. Комбайны ржавеют под открытым небом, на загонах валяются плуги и бороны. Семена и те хранить негде. А директор, отмеченный высокими наградами, освобождается от работы по личному желанию, получает персональную пенсию и живет себе припеваючи. Да его бы за одно очковтирательство следовало исключить из партии!..
— Не судите нашего брата военно-полевым судом, — сказал Захар, выбрав удобную минуту. — Я знаю бывшего директора и не верю, чтобы Коротков шел на сознательный обман. Помню, он работал в войну по соседству со мной, тоже секретарем райкома. Знаете, какое тогда было положение в деревне? Сеяли на коровах. Один мои знакомый, кандидат сельскохозяйственных наук, с жаром доказывал на всех собраниях, что для коров даже полезно боронование, которое, якобы, способствует увеличению удоев! Но что было делать, когда немцы вышли к Волге, а у нас, к примеру, на весь район оставалось с десяток негодных тракторов да сотни две забракованных военведом лошаденок. Хлеб на элеватор вывозили тоже на коровах. Тащится, бывало, солдатка на своей буренушке: остановится, поплачет, подоит буренушку, — тем и сыта. Да что там говорить, картошку делили между вдовами как сахар: по килограмму. Все, под метелку, отдавали фронту. Нагрузишь, бывало, несколько вагонов мукой и овощами, отправишь на фронт, а немцы разбомбят их в пути. И снова идешь по дворам. Благо, народ не отказывал. Вот так и Коротков проводил хлебозаготовки в черные дни сорок второго года.
— То есть вы хотите разжалобить меня? — прервал его Витковский.
— Нет, мне хочется, чтобы вы имели правильное представление о своем предшественнике.
— То есть?
— Что и он знает, почем фунт лиха.
— Понятно, не суди — да не судим будешь! Но коротковых, хотя они и бороновали на коровах, надо решительно освобождать от работы.
— А как с нами быть? Вы запасник, а я отставной секретарь райкома.
— Гм... Что ж, если не выдержу испытательного срока, то, пожалуйста, без церемоний. Как, принимаете мое условие?
— Поживем — увидим, — уклончиво ответил Захар.
Витковский привык вставать чуть свет. Поднявшись в половине пятого, он позвонил в гараж, и, позавтракав на скорую руку, без шофера отправился в дальние бригады. Проезжая мимо финского домика с занавешенными окнами, в котором обосновался секретарь парткома, он вспомнил о вчерашнем разговоре и улыбнулся снисходительно: «Пыжится, хорохорится, а силенок-то уж нет, отвоевал свое.»
Ночью прошел дождик. И когда выглянуло чисто вымытое солнце, мириады хрустальных подвесок заискрились на полях, на обочинах дорог. Витковский редко подводил баланс своих радостей и печалей, он не любил заниматься «бухгалтерией души»; но сегодня, тронутый всей этой прелестью раннего утра, он неожиданно вспомнил покойную жену, Юлию Васильевну, вспомнил и ребят — Зою и Володю и тетю Пашу, добрую пожилую женщину, верную спутницу его. С Юлией он расстался вскоре после войны: она хотела «наказать» его за черствое отношение к детям. Но случилось так, что сама себя наказала дико и жестоко, утонув в Западной Двине во время катастрофы прогулочного пароходика. Зою и Владимира, едва не
