святой и четырежды священный. В «Законах Ману»[20] четко сказано: «Всякий, кто преднамеренно или в припадке гнева ударит брахмана хотя бы былинкой, должен быть немедленно предан смерти, с тем чтобы через двадцать одно переселение души нечестивец родился во чреве нечистого животного». Та, кого вы называете герцогиней Ричмондской, ударила меня, и я лишь исполнил завет великого Ману, сына Вивасвата, бога Солнца.
— Значит, вы признаете себя виновным в покушении на убийство?
— Да, и горжусь этим.
— А вам известно, что подобное преступление карается смертной казнью?
— Знайте, в «Законах Ману» говорится также: «Даже царь не смеет убить брахмана, какие бы преступления тот ни совершил, он может провинившегося лишь изгнать из своих владений, сохранив за ним все его имущество!»
— Мы не признаем ни «Законов Ману», ни власти брахманов. Вы — просто подданный ее величества королевы и заслуживаете смерти.
Пожав плечами, брахман проговорил своим раскатистым голосом:
— Вы не можете… Вы не смеете убивать меня…
— А посему, — холодно продолжал судья, — мы вас приговариваем к смертной казни через повешение. Этот справедливый приговор будет исполнен сегодня же, за два часа до захода солнца.
Не дрогнув, выслушал брахман эти ужасные слова, и когда председатель спросил его, не хочет ли он выступить с последним словом, бенгалец гордо встал во весь рост и, величественно глянув на теснившихся в зале индусов, воскликнул:
— Вы, верные священным законам, отомстите за мою смерть! Сделайте это!
В толпе факиров, сдерживаемой тремя рядами вооруженных винтовками со штыками солдат, произошло движение, послышался глухой гул, а несколько произнесенных вполголоса проклятий говорили о том, что призыв услышан и будет выполнен.
Надо сказать, что до сих пор не было оснований придраться к этой пусть и короткой, но соответствовавшей требованиям закона процедуре: преступника ожидало заслуженное возмездие за содеянное.
Но членам верховного суда, решившим окончательно запугать туземцев, с тем чтобы они при одном упоминании о европейце ощущали трепет, пришла в голову злополучная мысль ужесточить наказание, что в действительности, однако, дало прямо противоположный эффект. Председатель, коротко переговорив с другими судьями, сухо добавил, обращаясь к осужденному:
— А после того, как вы примете смертные муки, палач отделит вашу голову от тела, ее обреют и зашьют в свежесодранную свиную шкуру. Еще в одну шкуру нечистого животного завернут ваше туловище. Затем ваши останки будут брошены далеко друг от друга в воды реки и таким образом не смогут быть преданы погребальному костру, как того требует ваша вера. И так будет с каждым, брахман ли он или неприкасаемый, кто осмелится поднять руку на европейца, подданного ее всемилостивейшего величества королевы.
Тот, кто знает, сколь велико отвращение индусов к некоторым животным, которые считаются нечистыми, и с каким благоговением они относятся к умершим, легко сможет представить себе, что за ярость вызвало в их сердцах подобное решение.
Даже смуглое лицо брахмана побелело, когда он, обращаясь к председателю суда, произнес дрогнувшим голосом:
— Вы не сделаете этого!
Но тот не удостоил преступника ни словом, ни взглядом.
— Я заплачу вам, если тело мое будет возложено на священный костер!
В ответ то же холодное, презрительное молчание.
— Десять тысяч фунтов!.. Пятьдесят… Сто тысяч!..
Но судья распорядился:
— Увести приговоренного!
И стражники поволокли беднягу. Ранее он держался стойко, но сейчас испускал яростные крики при мысли о глумлении, которому подвергнется его мертвое тело.
В назначенный час приговор был приведен в исполнение, и не на английский манер — во внутреннем помещении тюрьмы, а публично, на площади, на глазах многолюдной толпы. И это понятно: казнь была задумана в назидание туземцам, и ничто на свете не смогло бы помешать властям осуществить жестокую экзекуцию.
Индусы, сдерживаемые конной полицией и солдатами, угрюмо и со страхом наблюдали за зловещими приготовлениями.
К наскоро сколоченной виселице подтащили двух огромных, зажиревших, с отвислыми сосками свиней, которые глупо хрюкали, не подозревая о страшной участи, ожидавшей их. Пока два живодера забивали животных и снимали шкуру, под конвоем солдат королевской морской пехоты привели приговоренного — босого, со связанными руками. Он попытался что-то крикнуть, возможно, воззвать к толпе о помощи, но барабанный бой заглушил его голос. И в тот же миг, к возмущению толпы, разразившейся воплями ярости и отчаяния, несчастный был вздернут.
Удерживаемые ружьями, дулами пушек и пиками уланов, разодетых в красные мундиры, индийцы, не будучи в силах помешать святотатству, мрачно смотрели, как совершается осквернение тела.
Когда смерть завершила свое дело, палач взмахом сабли отсек покойнику голову, которую тут же подхватил один из его подручных, ловко обрил и завернул в окровавленную свиную шкуру, в то время как другой занимался туловищем. Затем останки погрузили на повозку, окруженную эскадроном улан, и две сильные лошади помчали ее к реке.
Толпа разразилась гневными криками и, словно обезумев, ринулась вслед за повозкой. Возможно, эти фанатики хотели досмотреть все до конца, чтобы преисполниться еще большей ненавистью к англичанам, хотя и не исключено, что они еще надеялись спасти бренные останки от дальнейшего поругания.
Европейцы, расходясь после казни, по-разному реагировали на случившееся. Те из них, кто хорошо знал туземцев, заявил вполне определенно:
— То ли по собственному наитию, то ли по чьей-то дурацкой подсказке, но судьи совершили непростительную ошибку: хотели запугать индийцев, но в действительности лишь озлобили их. Дай Бог, чтобы не пришлось нам вскоре жестоко поплатиться!
Опасения эти, увы, оправдались!
Со времени покушения прошло тридцать шесть часов. Леди Леннокс не умерла, хотя жизнь ее висела на волоске. Врач, которому она была обязана этим чудом, преисполнился надеждами.
Патрик и Мери буквально падали от усталости. Убитые горем, они так и не прилегли ни разу отдохнуть, во рту у них не было ни росинки. Но теперь и к ним постепенно возвращалась жизнь.
Бледная и печальная улыбка, мимолетная, словно солнечный луч в зимний день, появилась на обескровленных губах их матери, и она шепотом произнесла имена детей. И от этой улыбки, от того, что она позвала их, пусть и едва слышно, нервное напряжение, в котором все это время пребывали они, спало, на сердце стало легче и из глаз от радости брызнули слезы.
Их мать спасена!
Как трогательно возносили брат с сестрой благодарственные молитвы! Как пылко выражали свою признательность врачу, чьи знания и самоотверженность сумели предотвратить страшную трагедию!
Только теперь смогли они перекусить, а когда наступила ночь, то заснули тем глубоким сном, какой следует обычно после сильных душевных потрясений.
И сам доктор, едва живой от усталости, решился уйти в свой кабинет, поручив пациентку заботам сиделки, которой полностью доверял. Правда, на всякий случай, чтобы быть готовым вскочить в любую минуту, как только раздастся электрический звонок, он лег на кушетку, не снимая одежды.
Но на рассвете врача разбудили ужасные крики, доносившиеся с того конца коридора, где находилась леди Леннокс. Предчувствуя недоброе, он стремглав вылетел из кабинета и, когда распахнул дверь в палату, глазам его предстало ужасное зрелище. На полу, связанная, с кляпом во рту, лежала сиделка. Рядом билась в истерике Мери. Патрик с болью во взоре судорожно сжимал руки и кричал осипшим, не своим
