оставалась торжественной.
В назначенный час перед моргом выстроилась похоронная процессия. Ее возглавили капитан, в роте которого служил капрал, и Фрикет, представлявшая родственников покойного.
Священник, облаченный в стихарь[105] и епитрахиль[106], находился возле гроба, его помощником был высокий бородатый солдат Иностранного легиона. Он нес кропильницу. Поверх гроба лежали вещи капрала: гимнастерка, фуражка и сабля.
Несли его четверо негров, крепкие, сильные и опытные носильщики. Далее следовал почетный караул: два отделения с командиром в полном боевом облачении. Четыре солдата несли венки из живых цветов, один — от местных офицеров, второй — от друзей, капрала, третий — от больных, а четвертый — от Фрикет. Венки не походили на пышные сооружения, изготовляемые специалистами своего дела. Ничего показного, напоминающего официальный, нередко фальшиво-лицемерный траур: великолепные цветы были обвиты вокруг снятых с бочек обручей. Так трогательно провожали эти люди своего товарища в последний путь, и горе их было искренним. Они оплакивали человека, который сражался, надеялся и страдал вместе с ними.
Сразу за капитаном и Фрикет шли офицеры в парадной форме. Это были друзья, а также представители от разных воинских частей. Все они выглядели больными, измученными, их терзала лихорадка, и они с тревогой спрашивали себя, не придет ли вскоре и их черед.
Священник торжественно прочитал короткую молитву и сделал знак носильщикам. Они подняли гроб, и процессия направилась к кладбищу. Шли они ритмично, плавно, неся мертвого, как будто он был живым. По дороге им приходилось подставлять под брусья носилок то одно, то другое плечо, но ни разу ноша не опустилась на землю.
Неподалеку от госпиталя находилась часовня: соломенная хижина с крестом на крыше. Каждое утро священник служил в ней мессу[107]. Алтарь[108] заменял деревянный стол, накрытый простыней. Но сейчас часовня была разрушена, это случилось два дня назад во время бури. Вот почему траурный кортеж не сделал, как полагается, остановки в церкви, а держал путь сразу на кладбище, которое располагалось на открытом и ровном участке, где изредка попадались пальмы, напоминающие огромный веер.
Войска в Сюбербивиле обосновались сравнительно недавно, но могил — увы! — было здесь уже очень много. Среди чахлой травы в симметричном порядке тянулись два параллельных ряда надгробных холмиков. Над каждым стоял деревянный крест с железной табличкой, на которой указывались фамилия, звание и возраст покойного. Было видно, что копали не так давно, земля была рыхлой, таблички еще не успели покрыться ржавчиной, и на многих венках еще не завяли цветы. Смерть была частым гостем в этих местах, и кладбище заполнялось со страшной быстротой.
Покрытое телами убитых, застывшими в невообразимых позах, выражающих отчаяние и предсмертную муку, поле сражения после боя представляет собой ужасное зрелище. Но там, по крайней мере, в воздухе чувствуется запах пороха, а сердце наполняет праведный гнев. Это можно понять — и тяжелое впечатление, и волнение. Вид кладбища вызывает совсем иные чувства: никакого величия, здесь смерть предстает во всей своей бессмысленной и ужасной обыденности. Нет военного салюта, героев и медных труб. Все смешалось на небольшом клочке земли — люди, их подвиги, заслуги и звания. Холмик в шесть футов[109], крест и фамилия, которую назавтра забудут!
Вот почему пришедшие на кладбище старались не смотреть на эту проклятую землю. Каждого терзала мысль: «Может быть, и я лягу там завтра!»
Носильщики поставили гроб около глубокой ямы, в которую его должны были опустить. Капеллан[110] начал отпевание, и голос его резко зазвучал в тишине. У многих перехватило дыхание, на глаза навернулись слезы. Присутствующие оплакивали не только покойника, но и самих себя! Наконец гроб медленно опустили в могилу. Настал самый тяжелый момент: расставание с близким человеком, с тем, кто любил, страдал, был верен идеалам Родины и долга, — этот человек сейчас должен был уйти навсегда! Все глаза устремились на деревянный саркофаг [111], скрывавший тело отважного парижанина. Казалось, что он что-нибудь скажет, что друзья увидят его опять…
Все было кончено. Капитан закашлялся, не в силах скрыть своих чувств. Это был старый офицер, сын крестьянина, оставшийся простым солдатом. Он прекрасно разбирался в людях и от всего сердца полюбил славного капрала. Капитан не умел хорошо говорить, но слова его шли от души и находили отклик у остальных.
— Товарищи! — сказал он, повернувшись к присутствующим. — Сегодня мы прощаемся с капралом Пепеном. Мне кажется, что я похоронил сына. Смерть уже не раз забирала у меня людей, но никогда еще мне не было так больно. Капрал был лучшим из лучших, верным долгу, смелым патриотом. И еще: он был такой веселый, любил пошутить, как истинный парижанин. Мы все любили и ценили его. Он был честным и бескорыстным, готовым пожертвовать собой во имя других. Он навсегда останется в наших сердцах, мы не забудем его! Тяжело говорить, но ведь он заболел, пытаясь помочь своим товарищам. Он любил людей, Францию и умер с честью, никакие страдания не сломили его. Прими же, Пепен, наше последнее «прощай». Я говорю это и от имени твоих близких, которых нет с нами, и от имени твоих боевых товарищей!
Полковник выступил вперед, пожал руку Фрикет и старому офицеру, бросил на крышку гроба горсть земли и с тяжелым сердцем двинулся в обратный путь. Его примеру последовали офицеры, потом солдаты. Когда все разошлись, Фрикет сняла с одного из венков цветок, положила его в конверт и подумала: «Я отошлю этот цветок его матери». Потом она прочла молитву. Ей хотелось побыть одной.
Вскоре девушка вернулась в госпиталь, где ее, как всегда, ждала работа. Она поможет ей отвлечься от горя.
…Так прошло несколько недель. Фрикет, не щадя себя, ухаживала за больными. Между тем число их не уменьшалось, и она с ужасом видела, что ситуация становится все серьезней.
К этому времени работа персонала понемногу наладилась. Снабжение продуктами и лекарствами шло без перебоев, так же как и перевозка госпитализированных. Фрикет удалось познакомиться с французскими журналистами, которые отнеслись к ней с большой симпатией.
Наступило 15 августа. Время проходило, войска не продвигались, а, по выражению одного из корреспондентов, рассеивались. С каждым днем командующий видел все яснее, что основные силы французов не смогут дойти до Тананаривы раньше сезона дождей. Следовало торопиться, иначе они рисковали провести зиму в ужасных условиях и потерять с таким трудом завоеванные позиции. Тогда он решил принять чрезвычайные меры и, составив подвижную колонну из самых здоровых людей, взяв только необходимое и совершив марш-бросок, достигнуть с ними столицы. Сбор этой группы должен был происходить в Андрибе, местечке, расположенном примерно в восьмидесяти километрах к югу от Сюбербивиля. По расчетам командующего, отсюда можно было дойти до Тананаривы за двадцать дней. Французские корреспонденты: Пажес из «Голуа», Будуреск из «Пети Марсейе», Дельорб из «Тан», Тинер из «Монд иллюстрэ», Фабер из «Ажанс Ава» — собирались выехать вместе с экспедицией, воспользовавшись, как они делали раньше, специальным разрешением военного министра. Они надеялись получить его, так как уже давно были в стране и мужественно переносили все тяготы и лишения армейской жизни.
Наши доблестные соотечественники намеревались выехать в Андрибу, движимые чувством патриотизма и профессионального долга. Они не знали, доведется ли им остаться в живых. Их опасения имели основания: один из журналистов, господин Фабер, недавно скончался.
И вот, к своему крайнему удивлению, репортеры получили письмо, в котором командующий уведомлял их о том, что они могут отправиться за специальным отрядом, но что им следует подождать, когда в Тананариву войдут главные силы и дороги станут более приспособленными для путешествий. Этот неожиданный отказ поразил журналистов. В особенности расстроилась Фрикет, оскорбленная в своих лучших чувствах. Она отреагировала чисто по-женски: ей пришла в голову мысль действовать без разрешения. А как же иначе! Извечная женская непоследовательность. Чем сильнее запрещают, тем больше хочется.
Кроме того, ей нестерпимо хотелось вырваться из госпиталя, но не потому, что давали о себе знать усталость и разочарование. Работала она по-прежнему изо всех сил, ухаживая за самыми тяжелыми, не
