Если бы показалась зелень, появилась бы и слабая надежда отыскать воду.
— Чертовски хочется, — бормотал про себя Тотор, — сделаться рыбой. Лучше быть рыбой в воде, чем человеком на сковороде. А я жарюсь в собственном соку.
К счастью, чувствуя, что земля довольно твердая, нет ни камней, ни корней, можно хоть гонку на скорость устроить, Тотор прибавил ходу.
— Это скажется на расходе бензина, — сказал он, покачивая головой, — но пусть! На войне как на войне! Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Главное, мы едем, лишь бы покрышки выдержали!
Они неслись так в течение часа, с разгоряченными лицами, истекая потом, едва не обжигая легкие горячим воздухом. Меринос начал жалобно стонать. Несчастный юноша до того обессилел после ночных подвигов, что не мог даже сидеть, и австралийцу пришлось поддерживать его сзади!
У парижанина тоже по временам кружилась голова, сердце замирало, в глазах темнело. Он еле замечал, что почва стала понемногу понижаться, образуя ложбину. Смутные образы-галлюцинации[165] проплывали перед глазами Тотора, потом, в каком-то мираже[166], он увидел реку.
Хриплым голосом юноша пробормотал:
— Похоже на воду! Если это только привиделось, я умру.
Меринос услышал и простонал:
— Ты сказал «вода»? Где? Ради Боги, отведи меня!
Колеса стали глубже погружаться в размякший песок.
Тотор успел выключить мотор и нажать на тормоз.
Это действительно была река, довольно широкая, которая прорезала песчаную равнину и тихо несла свои воды, не омывая ни деревца, ни пучка травы. Поток воды, у которого не увидишь ни четвероногого, ни птицы, ни насекомого.
Нечто бесплодное, унылое, напоминающее безжизненные ледовые пейзажи.
Австралиец выскочил из автомобиля, приник к влаге и обрадованно сказал:
— Не соленая, пить можно!
А ведь действительно, она могла оказаться и соленой, как во многих внутренних реках этой страны, изобилующей парадоксами.
Ощупывая предметы как слепой, Меринос хотел тоже поскорей выбраться из машины. Тотор подхватил его, как ребенка, на руки, положил на песок и сказал:
— Вот, только не спеши… Прежде всего вымой лицо, прополощи глотку, но главное, пей не спеша, а то заработаешь колики в желудке!
Наученный горьким опытом, последствия которого он ощущал и теперь, Меринос пытался сдержаться, пока Тотор, лежа ничком, заглатывал воду с алчностью агонизирующего[167] зверя.
Сделав несколько жадных глотков, парижанин приостановился и только тогда, скривив гримасу, разочарованно сказал:
— Не первой свежести… не как из настоящей водозаборной колонки… И заметно солоновата… Но все же может залить пламя, бушующее в наших животах, так что повторим! О, конечно, повторим!
Три друга пили и не могли напиться. Их хорошо поймут те, кто испытал муки жажды! Потом они искупались, поплескались, наконец, намочили свое сухое, как пакля, платье, освежили свою почти пергаментную кожу, чтобы хоть на минуту спастись от солнечного зноя. Так прошло добрых двадцать минут. Бо и Мериносу хотелось отдохнуть еще, но благоразумный Тотор решил, что пора уезжать.
— Как? Уже? — с сожалением воскликнул американец.
— Так нужно, — твердо ответил Тотор.
— Но почему?
— Потому что это страна голодухи, а у нас припасов всего-то три четверти окорока… да и бензина остается все меньше… и, наконец, потому что нас преследуют не совсем приятные люди, и во что бы то ни стало нужно расстаться с ними по-английски, не попрощавшись, а иначе можно нарваться на неприятности… Вот, дорогой Меринос, главные причины, которые велят нам забраться в авто. Будем как можно ближе держаться к реке, тогда не погибнем от жажды… Нам уж очень не повезет, если, поднимаясь вверх по течению, не наткнемся на какую-нибудь ферму.
Ввиду таких неоспоримых доводов, гонка возобновилась. Беглецы проехали еще километров сорок, не найдя ничего, кроме песка.
Потом желтую пустыню вдруг сменила зеленая равнина.
— Браво! — крикнул Тотор, которого смена пейзажа привела в восторг. — Браво! Это бесконечные прерии, самые богатые пастбища, где мы найдем любую дичь, а возможно, и селения… Браво! Еще раз: браво!
Тотор осмотрительно притормозил. Усыпанные лиловыми цветочками, сгибавшиеся под колесами короткие стебли образовывали нечто вроде густого ковра, ехать по которому можно было без особенного труда. Тотор ликовал и болтал как сорока с Мериносом, который радовался и восхищался, доверяя другу. Только Бо кусал губы, покачивал головой и беспокойно поглядывал на бесконечную зелено-голубую, совершенно ровную равнину без единого дерева и даже кустика.
Но парижанин, предавшись ликованию, не замечал озабоченного вида аборигена.
Автомобиль катился так уже полчаса, и Тотор начал задавать себе вопрос, почему под колесами неизменно одно и то же растение. Нельзя сказать, что это трава, не назовешь его и деревцем.
Это злак с жестким, ломким стеблем светло-коричневого цвета с узелками, от которых отходят длинные, слегка зазубренные листочки. На каждом листочке — крошечные колоски с микроскопическими, ничем не пахнущими лиловыми цветами, как бы искусственными. Беглецы ехали по густому ковру, не ощущая жизни в этих растениях. Злаки трещали, как хворост, под колесами — и только.
— Да это все еще пустыня! — сказал наконец парижанин, удивление которого росло. — Травяная после песчаной. Какая необычная страна, тут все не так, как в других местах!
Автомобиль проносился километр за километром, а травянистая равнина оставалась неизменной.
— Неслыханная вещь! — воскликнул Тотор, который никак не мог прийти в себя от изумления. — Ничем не лучше песков! А я-то воображал, что тут вспархивают птицы, прыгают кенгуру, жужжат насекомые! Поди ж ты! Тут нет ничего, абсолютно ничего живого, кроме нас да этой липовой зелени, карикатуры на траву, которая создана, наверное, специально, чтобы жестоко обманывать несчастных беглецов. Нужно посмотреть поближе.
Он остановил машину, сошел на землю, потрогал растения ногой, потом сорвал пучок и взглянул на него:
— Точно, какая-то поддельная трава с серо-зеленым налетом, будто неживая…
Первое, что поражало в одновременно немощном и сильном растении, — это абсолютное безводье всех его волокон, листьев, колосьев, цветочков. Кажется, оно живет, растет и размножается без единой капли сока.
Ну, точь-в-точь зеленая бумага, прилипшая к венику! Сравнение с нашим пыреем может дать только смягченное представление о ненасытности этого растения. Оно возникает где угодно, на черноземе и шлаке, на песке и битом стекле, губит вокруг себя травы и даже большие деревья, ему нипочем засухи и наводнения.
Зеленым неживым потоком растекается лжетрава по равнинам, взбирается на холмы, спускается в долины, заполоняет и уничтожает все вокруг.
Нет абсолютно ничего полезного в этом дьявольском создании. Ни одно четвероногое, даже умирающее от голода, не станет есть эти стебли и листья, ни одно насекомое не станет копошиться в неживых цветках и никакая птица не будет клевать таких зерен. Раздосадованный Тотор спросил австралийца, который не скрывал более беспокойства:
— Ты знаешь, что это за противное растение?
— Мои сородичи называют его бур-бур и боятся больше чумы! А научного названия я не знаю. Это
