конечно, никогда не будет. Но хоть с кем-то ты должен начать общаться. И как можно скорее. Ты должен вновь начать писать, жить, любить, наконец. Сейчас для тебя это звучит дико, но в этом заключен смысл, здравый смысл. Все избитые штампы по своей сути верны. Время лечит раны. Жизнь продолжается. Ты любил свою мать – я знаю, как сильно. Однако она умерла, и ты нашел Розу. Ни матери, ни своего детства ты не забыл. Они и сейчас с тобой. Стали частью тебя. Но нельзя допустить, чтобы прошлое довлело над будущим. Надо жить.
Подойдя к окну, Чарльз устремил свой взор в кромешную, непроглядную тьму.
– Все это я знаю. И Роза говорила то же самое. Но я не могу пересилить себя. Пытаюсь, но не могу. Заставляю себя есть, ходить, говорить. Может быть, в одно прекрасное утро я проснусь и обнаружу, что во всем этом есть какой-то смысл. Но пока этого еще не произошло, и у меня такое ощущение, что не произойдет никогда. – Его голос дрогнул от ужаса перед нарисованной им самим перспективой.
– У тебя здесь есть что-нибудь выпить? – спросил Гарри.
– А? Да, кажется, есть. Роза обычно держала бутылку коньяка «Хайн» на кухне. Подойдет?
– Вполне. Выпить меня тянет не часто, но иногда напиваюсь как свинья.
– Значит, даже сам мистер Благоразумие не всегда в состоянии обуздывать свои желания? – съязвил Чарльз.
Он прошел в угловую часть комнаты, где висели шкафчики для посуды. Там должны стоять два бокала для коньяка. Сейчас они, вероятно, покрыты пылью, зато хранят память о губах Розы, которая пила из них. Глубоко вздохнув, он открыл дверцу и взял с полки два бокала. Протирать их он не захотел. Достав бутылку, он подержал ее, словно руку Розы, и ему вспомнилось то состояние, в которое приводила их эта огненная жидкость во время их ночных бесед… об искусстве и живописи и о невозможности испить до дна всю чашу жизни за отпущенное им время. Она говорила тогда о предстоящем ему одиночестве, зная, что скоро умрет, и уже смирившись с этим.
Разливая в бокалы коньяк, который они с ней пили когда-то, он словно вновь слышал ее голос.
– Будет казаться, что я умерла, дорогой мой, но я никогда не покину тебя. Я буду здесь, в пустыне. Ты услышишь меня в завывании койота, которое я напишу для тебя. Я буду улыбаться тебе с цветков кактуса и наблюдать за тобою с гор. Я всегда буду с тобой и в пыльной буре, и в лунном свете, а когда наступит твой черед, я встречу тебя на небесах, и это станет нашей свадьбой, которой у нас не было на земле.
Тогда, опустившись на колено, он сделал ей предложение, умоляя стать его женой, с отчаянием человека, который знает, что вскоре ему суждено потерять женщину, которую он обожает. Она ответила согласием. Тогда, сняв кольцо, подаренное ему еще отцом, он надел его ей на палец вне себя от радости.
Однако судьба уже наложила на их жизни свою роковую печать. Вызванный врач настоял на госпитализации. Через неделю она умерла.
Чарльз подошел к дивану и сел, откинувшись на подушки и вытянув ноги. Свет от лампы падал на него сверху и сбоку, освещая грустные, задумчивые, глубоко посаженные глаза под нахмуренными бровями. Гарри наблюдал за ним, вновь отмечая, сколь внушителен и внешний облик Чарльза Форда, и сила, исходящая от него. Его густая черная шевелюра, небрежно зачесанная от висков, и смуглая кожа свидетельствовали о его испано-мексиканском происхождении. Однако явствовала и примесь английской, французской, равно как и собственно американской крови его предков, населявших эти края задолго до провозглашения Америкой своей независимости. Под выцветшей джинсовой рубашкой угадывался атлетический мускулистый торс с узкой талией и широкими плечами. В то же время руки с длинными пальцами казались на удивление изящными и нервными, резко контрастируя с его грубоватой суровой внешностью.
Он отхлебнул коньяку, резким движением руки взболтав его в бокале, и стал пристально рассматривать янтарную жидкость, словно увидев в ней свои материализовавшиеся воспоминания.
– А знаешь, – заговорил он наконец каким-то странным голосом, – когда мне было двенадцать лет, отец брал меня с собой в пустыню на целую неделю. Нас увозили туда на машине и высаживали за несколько миль от ближайшего жилья. С собой у нас были только одеяла, фляга воды да нож. Питались мы насекомыми и ящерицами, он учил меня высасывать воду из кактусов и добывать огонь от солнечных лучей, отраженных лезвием ножа. По ночам много рассказывал мне об индейцах и их духах, о богах и о том, что смерть – это нечто совершенно несущественное. Я никогда не думал, что мог бы испытывать большее счастье, чем в те минуты, и что мне суждено еще пережить что-либо более ужасное, чем его смерть. Однако и то и другое все-таки произошло со мной, а его рассуждения о несущественности смерти оказались неверными.
Он слегка пристукнул ногой по ковру. Это неприметное движение на языке жестов Чарльза Форда означало, что его охватывает ужас и даже гнев. Он любил отца, мать, Розу, и вот они умерли. Покинули его, и теперь в нем клокотала ярость, смешанная с отчаянием.
– Но, дружище, нельзя же вот так вечно бродить здесь и чахнуть. Я имею в виду живопись. Ты должен начать все заново. Это излечит тебя. Тебе просто необходимо опять писать – что угодно. Просто наносить краски на холст, и тогда у тебя появятся замыслы.
В словах Гарри слышалась неприкрытая тревога. Он был не просто другом Чарльза. Он был еще и владельцем расположенной на Манхэттене галереи авангардной живописи, картины в которой продавались по эксклюзивным контрактам. Чарльз не относился к числу его наиболее плодовитых художников, не считался он и крупной величиной галереи Уордлоу, однако Гарри был убежден, что у него редкий талант. В последние годы Гарри неоднократно пытался убедить Чарльза больше писать, однако тот работал не столько ради успеха или денег, сколько ради собственного удовольствия. Возможно, он всегда писал картины единственно ради Розы… чтобы доставить ей радость?.. чтобы посостязаться с нею? Ведь после ее смерти он ни разу не взял в руки кисть.
От темы живописи Чарльз попросту отмахнулся.
– Возможно, когда-нибудь настанет время и для этого. Не знаю, мне это и вправду безразлично. И вообще. Что такое краски? Что такое холст? Что такое слова, черт возьми?
– Ну конечно! – Гарри прибегнул к сарказму как к последнему испытанному средству. – И что такое Господь Бог и царствие небесное? И что такое Роза и твои родители, которые сейчас смотрят на тебя сверху и видят совершенно чужого человека, с упоением предающегося лишь одному чувству – жалости к самому себе?
Гарри затаил дыхание. Он увидел, как в глазах Чарльза полыхнуло пламя, словно огненный язычок, вдруг взметнувшийся в погасшем было походном костре. Чарльз повернулся к нему.
