Я замечаю, что шеф исчез с мостика. Бинокль Старика по-прежнему смотрит за корму. Мы не отклонились от нашего курса ни на градус. Штурман вместе с ним всматривается назад.
По прошествии некоторого времени Старик отдает приказание обеим машинам малый вперед. Длина кильватерного следа сокращается. Постепенно сизая дымка за нами рассеивается. Старик и штурман пристально рассматривают горизонт. Я делаю то же самое, сантиметр за сантиметром. Ничего.
— Хм! — произносит Старик. Штурман хранит молчание. Он держит бинокль в равновесии меж вытянутых больших и средних пальцев. Наконец он отвечает:
— Ничего, господин каплей!
— Вы записали, когда мы заметили их?
— Jawohl, господин каплей! В 19.52.
Старик подходит к люку и передает вниз:
— В журнал: «19.52. Заметили корабль сопровождения» — Записали? — «Ушли, развив максимальную скорость на поверхности — Эскортирующий корабль не увидел нас за дымовой завесой нашего выхлопного газа» — Успеваете? — «за завесой нашего выхлопного газа».
Так вот что это было на самом деле. Старик преднамеренно использовал выхлопы.
Мое сердце неистово колотится.
— Увлекательно, правда? — спрашивает он. Затем — новая неожиданность. С западной стороны высоко в небо взлетает ракета; она зависает наверху на некоторое время и, описав дугу, похожую по форме на ручку трости, падает вниз и гаснет.
Командир первым опускает бинокль:
— Что бы это могло означать?
— Они меняют курс! — высказывает догадку штурман.
— Возможно — а возможно, вызывают эсминцы, — ворчит командир. — Мы не хотим, чтобы они именно сейчас загнали нас под воду. Смотрите в оба, господа! Дневной отдых закончился, — и вскоре добавляет:
— Выпустить ракету — да они, видно, с ума сошли!
Штурман обращается к хроникеру в глубине лодки:
— Осветительная ракета над конвоем на десяти градусах — и отметьте время!
— Забавно, — снова бормочет Старик. Затем он поворачивает лицо к луне. — Будем надеяться, что мы скоро избавимся от этой гадости!
Я стою рядом ним и смотрю в направлении его взгляда. Луна похожа на человеческое лицо: упитанное, круглое, с лысой головой.
— Точь-в-точь удовлетворенный завсегдатай борделя, — отзывается о нем второй вахтенный офицер.
— «Двое, созерцающие луну», — негромко говорю я сам себе.
— Что вы сказали?
— Да так, ничего — название картины Фридриха.
— Какого Фридриха?
— Каспара Давида Фридриха — немецкого романтического художника.
— Ясно. Любитель природы…
— Мачты стали выше! — перебивает нас штурман.
Конвой, должно быть, повернул в нашу сторону.
— Опять сменили курс!
Снизу сообщают новое положение руля:
— Курс — двести градусов!
Луна украсилась широким радужным ореолом.
— Хоть бы ты пропала, — еле слышно бурчит командир. Затем он громко осведомляется о расходе топлива.
Моментально является шеф, словно он подслушивал неподалеку в ожидании этого вопроса. Он рапортует:
— Остаток сверили в 18.00, господин каплей. К настоящему моменту, в связи с максимальной скоростью, мы израсходовали не менее шести тысяч литров. Резервов практически нет.
— У Первого номера еще осталось немного растительного масла для камбуза, — не унывает Старик. — А когда и оно закончится, мы пойдем домой под парусами.
Я усаживаюсь на мокрый от брызг выступ рядом с платформой зенитного пулемета. Мимо меня проносятся непрестанно меняющие свои очертания белые полосы пены. Отражение луны на воде за нашей кормой дрожит, колеблемое расходящейся кильватерной волной. Мириады крошечных осколков складываются в новый узор калейдоскопа. Прозрачный океан светится изнутри неисчислимым количеством мельчайших зеленоватых точек. Корпус лодки явственно очерчен на фоне сияния — это планктон. Стальные полосы ограждения отбрасывают резкие тени на обрешетку палубы, прочерчивая на ней темные линии, разрываемые отдельными прутьями на части и складывающиеся вместе с ними в грани бриллианта. Эти
