гальюн оказывался как раз на уровне моря. Стоило судну накрениться больше обычного, в помещение через сливное отверстие врывалась вода, которая постоянно прибывала. Дверь не открывалась, потому что засов с внешней стороны задвинулся, и моряк знал, что он утонет, если корабль накренится еще больше. Он не мог даже надеяться, что под потолком останется воздух, который не даст воде подняться, так как отхожие места обычно хорошо вентилируются — во всяком случае, на нормальном корабле, в отличие от подлодки.
И он оставался там, словно мышь, пойманная в мышеловку, и он продолжал лить масло, как только сливное отверстие прекращало выплевывать соленую воду: одинокий человек на забытом посту, борющийся за живучесть своего корабля.
Внезапно меня охватывает самый унизительный приступ клаустрофобии. При погружении может случиться авария. Аккумуляторные батареи могут взорваться, и эта проклятая металлическая ловушка, деформированная взрывом, никогда не откроется вновь. Я вижу себя со стороны, отчаянно бьющегося о дверь — а меня никто не слышит.
В моем мозгу мелькают сцены из фильмов: автомобиль с пойманными в нем пассажирами падает в реку. Лица, искаженные муками агонии, за решетками тюрьмы, охваченной пожаром. Театральный проход, забитый толпой, охваченной паникой. У меня сводит кишки; я встаю враскоряку и стараюсь сконцентрировать внимание на каплях конденсата, повисших вдоль нижнего края отливающего серебром контейнера с углекислым калием, помещенного за унитазом.
Я стараюсь сохранять спокойствие и нарочито медленно одеваю штаны. Но потом мои руки, которые качают сливную воду, очищающую унитаз, начинают действовать быстрее, чем мне хотелось бы. Скорее распахнуть дверь! Наружу! Дыши глубже! Боже мой!
Был ли это приступ ужаса? Простой, заурядный страх или клаустрофобия? Когда же я испытывал настоящий ужас? В бомбоубежище? Вряд ли. В конце концов, тогда единственным опасением было, что из- под земли нас достанет случайное попадание. Лишь в Бресте, когда неожиданно появились бомбардировщики, я бежал, как заяц. Пожалуй, со стороны я представлял собой занятное зрелище.
Или в Дьеппе, на минном тральщике? Эти невероятно быстрые приливы и отливы. Мы уже выудили одну мину; когда внезапно взвыла сирена, пирс возвышался над нами подобно стене четырехэтажного дома, а мы лежали на дне грязной лужи, оставшейся на месте портовой гавани, и вокруг начали сыпаться бомбы, и негде было укрыться.
Но все это не идет ни в какое сравнение с тем ужасом, который я испытывал по воскресеньям в бесконечно длинных гулких коридорах школы-пансиона, когда большинство учеников разъезжалось по домам, и в здании почти никого не оставалось. За мной гнались преследователи с ножами в руках, их скрюченные пальцы тянулись сзади к моему шее, желая поймать меня. По пустым коридорам вслед за мной грохотали их шаги. За мной гнался ужас — непрестанная жуть. Школьный кошмар — посреди ночи я просыпаюсь, мои бедра слиплись от пота, кажется, будто истекаешь кровью. Света нет. И я лежу, оцепенев от ужаса, скованный страхом, что буду тотчас убит, стоит мне лишь пошевельнуться.
X. Гибралтар
Смена вахты. Много толкотни и пихания, потому что люди из второй смены все еще стоят на посту управления, а начинают подходить уже из третьей. Берлинец никак не возьмет в толк, почему мы еще не нырнули:
— Со Стариком так всегда: либо все, либо ничего. Никаких половинчатых мер!
Напряженная обстановка развязала им языки. Трое или четверо говорят одновременно:
— Парни, а ведь здорово придумано!
— Действительно получилось!
— Все точно, как в аптеке!
— Мы прорвались.
Зейтлер проводит своей расческой по волосам.
— Правильно делаешь, что прихорашиваешься, — обращается к нему Берлинец. — Говорят, среди Томми полно извращенцев.
Зейтлер не удостаивает его ответом.
Турбо негромко напевает что-то себе под нос.
Я стою под люком, зюйдвестка застегнута под самый подбородок, правую руку кладу на перекладину трапа, смотрю вверх:
— Разрешите подняться на мостик?
Внезапно командир кричит:
— ТРЕВОГА!
По трапу сверху соскальзывает штурман. Его флотские сапоги с грохотом впечатываются в палубу рядом со мной. Сверху доносится шум.
Командир — куда подевался командир?
Только я собрался открыть рот, как мои колени подгибаются от ужасающего взрыва. Боже, мои барабанные перепонки! Я спотыкаюсь о рундук с картами. Кто-то орет:
— Командир! Командир!
Чей-то еще голос:
— В нас попали! Артиллерийский снаряд!
На нас обрушивается тяжелый каскад воды. Гаснет свет. Уши заложены. Охватывает страх.
Лодка уже начинает крениться. И тут промеж нас тяжелым мешком сваливается командир. Стеная от боли, он может вымолвить лишь:
