понять, что сами власти, возможно, позволили кому-то здорово себя провести.
Никакого обмана, однако, не было. В тот же вечер последовала целая серия специальных выпусков, изобиловавших новыми и еще более поразительными подробностями.
Выяснилось, что пресловутый Силири, оказавшийся в нашем городе сразу же после войны, воспользовался сходством с профессором Туллио Ларози, которое легко можно было усилить, отрастив небольшую бородку, и выдал себя за этого известного врача. Ларози же, преследуемый нацистскими властями за то, что одна из его бабушек была еврейкой, в сорок втором году бежал, намереваясь эмигрировать в Аргентину. Добравшись до Испании, он сел на бразильское торговое судно, которое по ошибке было торпедировано в Атлантическом океане немецкой подводной лодкой.
Ларози был холостяком, а его единственные родственники обретались в Аргентине, на какой-то далекой «асьенде». Таким образом, смерть эта осталась незамеченной: никого не обеспокоило исчезновение Ларози и никто не удивился, когда летом сорок пятого в городе появился Силири, выдавший себя за врача, вынужденного в свое время эмигрировать за границу. Бегство, преследования со стороны фашистов, которые он в своих рассказах искусно драматизировал, злоключения, пережитые им в Новом Свете, придавали ему этакий романтический ореол, и в городе его почитали чуть ли не героем Сопротивления. И ничего странного не было в том, что спустя какое-то время он, можно сказать, автоматически прошел по конкурсу на должность заведующего кафедрой. А поскольку он был не дурак и к тому же обладал определенными профессиональными навыками, ему не стоило большого труда сделать так, чтобы на протяжении многих лет никто не раскрыл обмана. Настоящий же Туллио Ларози как бы растворился в небытии – и он сам, и вся его родня.
Так писали газеты. Но люди хотели знать, каким образом правда вдруг вышла наружу именно во время похорон. Все объяснялось, как писали газеты, просто: при регистрации факта смерти в муниципалитете обнаружились некоторые расхождения между официальными данными и тем, что явствовало из документов усопшего. Отсюда и интерес, проявленный квестурой, и все прочее.
На самом же деле в этом запоздалом разоблачении оставалось много загадочного; большое недоумение вызывало оно у знакомых, особенно у соседей, жильцов нашего респектабельного дома, в котором теперь воцарилась атмосфера какой-то неловкости. Казалось даже, будто бесчестье, обрушившееся на человека, бывшего для всех примером гражданских добродетелей, стало распространяться вокруг, марая и тех, кто столько лет жил с ним рядом.
Признаться, я тоже был глубоко потрясен. Уж если репутацию такого уважаемого и достойного человека смешали вдруг с грязью и покрыли позором, то чему теперь вообще можно верить? Мою тревогу усугубил неожиданный телефонный звонок. Однажды утром мне позвонил домой комиссар Луччифреди из оперативного отдела полиции.
Я уже говорил, что Луччифреди был моим другом. Я всегда старался заручиться дружбой какой-нибудь важной персоны из полицейского управления: это гарантирует покой и уверенность, ведь всякое в жизни может случиться. С Луччифреди мы познакомились несколько лет тому назад в доме наших общих друзей, и он сразу же выказал мне свою живейшую симпатию. Этим я и воспользовался, устраивая так, чтобы наши встречи проходили в неофициальной обстановке: приглашал его пообедать, знакомил с нужными людьми. Словом, виделись мы с ним довольно часто. Но не было еще случая, чтобы он звонил мне в такую рань.
– Привет, Андреатта, – сказал он. – Ты, конечно, удивлен, а? Знаменитый профессор! Твой почтенный домовладелец!
– Да уж, можешь себе представить, – ответил я, не понимая, куда он клонит.
– Тебе, вероятно, хочется узнать подробности? Ведь того, что пишут газеты, маловато.
– Ясное дело, хочется.
– А что, если все расскажу тебе я? Почему бы нам не встретиться? Что ты делаешь сегодня вечером?
Он пришел к ужину. Моя прислуга готовит превосходно, и друзья всегда рады, когда я их приглашаю. А по такому случаю я попросил ее постараться особенно.
И вот мы спокойно сидим за столом, а перед нами блюдо отменных каннеллони[1] со взбитыми сливками и стаканы с «Шато Нёф де Пап». В ярком свете люстры резче выделяется глубокий шрам на левой щеке Луччифреди, его худощавое лицо чем-то напоминает Фрэнка Синатру. Сегодня он как-то особенно остер и язвителен.
– Хочешь верь, хочешь нет, – говорит Луччифреди, – но я уже полтора года следил за ним. Хочешь верь, хочешь нет, но уже целый год я знал про него всю правду. И все же продолжал тянуть. Сам понимаешь: скандал, резонанс в академических кругах…
– В таком случае, – замечаю я, – после его смерти уж тем более можно бы промолчать…
– Нет, нельзя, потому что возник вопрос о наследстве.
– Но скажи, что именно вызвало у тебя подозрение?
Луччифреди громко смеется.
– Все дело в анонимном письме. Откуда оно прибыло – неизвестно, так как почтовый штемпель подделан. Да, письмо было анонимным, но в высшей степени обстоятельным… Потом мне, ясное дело, пришлось выискивать доказательства. Ну я и давай копать, давай копать. Уж поверь, в этом деле я достаточно понаторел.
– Но неужели за столько лет его никто так и не узнал?
– Нашелся такой, узнал. Только Силири заткнул ему рот с помощью денег. Не в один миллион ему это влетело. Мы нашли у него записную книжку, куда он заносил выплаченные суммы и даты. Но к нам этот человек никогда не обращался…
– Так какие же у вас доказательства?
– И здесь все очень просто. Отпечатки пальцев, оставленные профессором в больнице. А отпечатки пальцев Силири имелись в туринском архиве.
– Прости, но все это, по-моему, смешно. Что же в таком случае раскопал ты? К вам в руки все приплыло уже готовеньким, не так ли?
– Как сказать… – говорит он, многозначительно покачивая головой. – Почему ты исключаешь, что
