И всё им неймётся!

в студенческие годы нередко видел на кон­цертах в Большом зале консерватории, а однажды сидел рядом в его постоянном третьем ряду. Он умер в 1961-м, будучи уже года на три старше Тол­стого.

Так вот, не после посещения Ясной Поляны или музея в Хамовниках, не после того, как положил руку на кожаный чёрный диван, на котором Тол­стой родился, не после прочтения «Войны и мира», не после безмолвного стояния у его могилы, не по­сле фильма Бондарчука, о котором я ещё и написал большую статью, а гораздо раньше - после той бес­приютной летней ночи до рассвета на крыльце дома Озолина я, отрок, на всю жизнь ощутил какую-то странную, необъяснимую, мистическую близость к Толстому, постоянный интерес к нему. Может быть, потому, что за полгода до этого умер мой любимый отец и загадка жизни и смерти уже томила юный ум? Не знаю... Конечно, мне тогда неведомы были стро­ки Фета, которые так любил Толстой:

Не жизни жаль с томительным дыханьем. Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт и плачет, уходя.

И какой огонь над мирозданьем мог я тогда знать! Однако...

Ясная Поляна. Июль 1960 года

Однажды чуть не лбами столкнулись две большие толстовские даты: 1958 год - 130-летие со дня рож­дения писателя и 1960-й - 50-летие со дня смерти. Были торжественные заседания в Большом театре с участием руководителей страны, доклады, концерты, юбилейные издания, спектакли, фильмы. В прошлом году было 100-летие со дня смерти Толстого. И кто держал речь в Большом театре - Швыдкой, ненавист­ник Пушкина? Кто издал новое собрание сочинений писателя? Кто поставил?..Появились два фильма по «Анне Карениной» - российский и английский. Кого они порадовали? Уже и то хорошо, что памятник не сковырнули во дворе Союза писателей, как памятник Горькому...

В июле 60-го я поехал в Ясную Поляну в надежде привезти оттуда какой-то материал для юбилейного ноябрьского номера «Молодой гвардии», где тогда заведовал отделом критики. Стояла страшная жара. И приехав из Тулы в усадьбу, я первым делом пошёл на Воронку, в которой все Толстые купались чуть не до заморозков. А дорогу туда мне показал упоми­навшийся Валентин Фёдорович Булгаков.

Это человек с богатой и очень интересной биогра­фией. В январе 1910 года, будучи студентом Москов­ского университета, он стал секретарём Толстого, от его имени отвечал на письма, которые шли к нему со всего мира. Разумеется, на особенно интересные и важные писатель отвечал сам и не жалел на это вре­мени. Так, одному студенту из Франции, приславше­му пьесу, ответил на 32-х страницах. И этот студент оказался потом Роменом Роланом. До 9 ноября 1910 года, т.е. до второго дня после смерти писателя Бул­ гаков вёл подробный дневник, в котором достоверно рассказано о самом драматическом времени жизни великого писателя. В 1911 году он впервые был из­дан. Тогда Булгакову шёл 25-й год, теперь ему было 75. В дневнике Толстого иногда встречается: «милый Булгаков».

После купания он водил меня по дому, по всей усадьбе и рассказывал, что к чему. Гостиная с пор­ третами родственников, кабинет, библиотека, «ком­ната под сводами», где были написаны «Анна Каре­ нина», «Воскресенье», «Хаджи-Мурат»... Показал и пруд, в который утром 28 октября бросилась в отчая­нии Софья Андреевна, а он, скрытно шедший за ней следом, вытащил её из воды.

Тот же взгляд, те же речи простые...

Когда зашли к Валентину Фёдоровичу домой (он квартировал в «доме Болконского»), я удивился большому портрету Сталина на стене. Ведь это была пора самого свирепого погрома «культа личности». А хозяин ответил: «Этот человек вернул мне роди­ну». Оказывается, после революции он несколько лет работал директором музея Толстого в Москве, добился его перевода в новое здание на Кропоткин­ской, организовал музей в Хамовниках. Но с 1923 года - в эмиграции, главным образом в Праге, где в

1943 году его, как русского, немцы арестовали и два года он просидел сначала в тюрьме, потом - в кон­цлагере. После Великой Отечественной войны напи­сал Сталину письмо с просьбой о возвращении. И в 1948 году ему разрешили вернуться, как ещё до войны разрешили, а то и пригласили вернуться Горь­кого и Алексея Толстого, Прокофьева и Куприна, как во время войны, в 1943-м - Вертинского, как после войны - Коненкова, Эрзю... К слову сказать, все они были хорошо устроены и тех из них, кто продолжал творческую деятельность, власть не обошла внима­нием: Прокофьев стал Народным артистом, шести­кратным - как никто! - лауреатом Сталинской премии и Ленинской, Вертинский давал концерты, снимался в кино и тоже получил Сталинскую, а Коненков - и Сталинскую, и Ленинскую, и Звезду Героя, не гово­ря уж о прекрасной квартире и мастерской в самом центре столицы - на углу улицы Горького и Тверско­го бульвара. Не был обижен и Булгаков. Он вернул­ся не просто в Россию, а именно в Ясную Поляну, с которой у него столько связано. А тот год, когда я приехал в усадьбу, в издательстве «Художественная литература» тиражом 75 тысяч эеземпляров была переиздана его книга «Л.Н.Толстой в последний год жизни», впервые опубликованная в 1911 году. Он по­дарил мне её с дружеской надписью.

Лев Толстой как зеркало антирусской контрреволюции

Так что портрет Сталина в его квартире был так же понятен, как стихи Вертинского о Сталине:

Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад.
Сколько стоил ему Севастополь,
Сколько стоил ему Сталинград!..
Эти чёрные, тяжкие годы Вся надежда была на него.
Из какой сверхмогучей породы Создавала природа его?..
Как высоко вознёс он державу,
Вождь советских народов-друзей,
И какую всемирную славу Создал он для отчизны своей...
Тот же взгляд, те же речи простые.
Так же скупы и мудры слова...
Над военною картой России Поседела его голова.

А Куприн? По его «Поединку» поставили фильм «Господа офицеры», экранизировали «Штабс- капитана Рыбникова». И так же закономерны были слова радости и благодарности престарелого писате­ля, который был изумлён, что его узнают на улице, заговаривают с ним. «Что больше всего понравилось мне в СССР? - писал он. - За годы, что я пробыл вда­ли от родины, здесь возникло много дворцов, заводов и городов. Всего этого не было. Когда я уезжал из России. Но самое удивительное, что возникло за это время, и самое лучшее, что я увидел на родина, это - люди, теперешняя молодежь и дети...Родная Москва встретила нас на редкость приветливо и теп­ло». Толстой считал Куприна очень талантливым, но дочитать его «Яму» не смог.

В разговоре я упомянул о статье Сталина, напи­санной ещё в 1934 году, в которой он решительно возразил на известную статью Энгельса «Внешняя политика русского царизма», опубликованную за границей ещё в 1890 году. И вот в 1934-м академик В.В.Адоратский, директор института марксизма- ленинизма, предложил напечатать её в журнале «Большевик», посвящённом двадцатилетию Первой мировой войны. Сталин был не против её публика­ции в собрании сочинений, но в массовом журнале ЦК?.. И он написал статью, которая была как письмо разослана только членам Политбюро, и предложение академика не прошло Но в мае 1941-го буквально за месяц до войны Сталин счёл нужным напечатать свою статью-письмо в «Большевике».

Валентин Фёдорович, конечно, ничего об этом не знал и заинтересовался. Я рассказал ему, что Сталин категорически отвергал уверения Энгельса, будто во главе внешней политики России долгие века стояла