видно разительное расхождение между картами и текстом, объясняющим, что за картой следует». То есть в тексте, мол, одно, а карты свидетельствуют совершенно о другом. Какое великое открытие сделал Астафьев!
Правда, тут сразу напрашивается два вопроса. Во-первых, почему же возникло расхождение? Да потому, объясняет нам зоркий аналитик, что лживые тексты писали спустя много лет после войны, а карты взяли подлинные, военных лет, в Генштабе, что ли. Но если так, то непонятно, почему же взяли эти карты, а не составили новые, фальсифицированные в соответствии с лживым текстом? На этот вопрос у Астафьева ответа нет, вернее, ответ уж слишком простецкий: «не догадались». Ну, знаете, такие-то доки!.. Но наше недоумение не смущает писателя, и на глазах всего народа, а также той лучшей части человечества, которая на шести языках читает «Московские новости», он продолжает самозабвенно разоблачать «очень ловких» и «высокооплачиваемых». (Заметим, кстати, что сам он, герой и лауреат, тоже к низкооплачиваемым не принадлежит.)
Но в чем же именно, в чем конкретно состоит оглашенное с высокой трибуны астафьевское открытие? Читаем: «Вы посмотрите на любую карту 1941 года и даже 1944 года: там обязательно 9 красных стрелок против 2–3 синих». Разумеется, это совсем не так, на разных картах разное количество стрелок тех и других, но не будем сейчас отвлекаться, важно понять суть открытия, а она выплывает из следующего заявления: «Это 9 наших армий воюют против 2–3 армий противника». То есть Астафьев разгадал и объявляет пребывавшему в неведении миру, что любая стрелка на картах «Истории Великой Отечественной войны» означает не что иное, как армию, — вот оно Галилеево открытие.
Взять, допустим, наше контрнаступление под Москвой в декабре 1941 года. Астафьев читает, что перед началом операции мы не имели численного превосходства над противником ни в живой силе, ни в технике (за исключением авиации). Но потом он смотрит на карту и видит: красных стрелок штук 15, а синих, ну, 5. «Эге! — смекает проницательный исследователь. — Значит, у нас было трехкратное численное превосходство, а вы, криводушные фальсификаторы, исказили святую правду истории. Ужо вам!!..»
Или вот, скажем, наше контрнаступление под Сталинградом. Астафьев читает: советские войска насчитывали 1 миллион 100 тысяч человек, а противник имел 1 миллион 12 тысяч, т. е. наше численное превосходство в живой силе составляло всего 8–9 процентов. Но писатель снова зрит в карту и собственными глазами видит: десятка четыре красных стрелок и не больше одного десятка синих. Выходит, уже четырехкратное наше превосходство. Опять эти бессовестные ловкачи обманывают все человечество!
А Курская битва? Историки уверяют, что перед ее началом в составе ударных группировок у врага было свыше 900 тысяч человек, а противостоявшие им Центральный и Воронежский фронты имели 1 миллион 336 тысяч. Да, мы располагали почти полуторным превосходством в живой силе. Но неутомимый Астафьев и тут начеку. Он раскрывает карту нашего контрнаступления 12 июля — 23 августа 1943 года и видит своим недреманным оком такое количество красных стрелок, что синие в них прямо-таки тонут. Ах, шельмецы высокооплачиваемые!..
С помощью карт воочию убедившись, что мы «все время, на протяжении всей войны» имели огромное численное превосходство над захватчиком, Астафьев, как уже знаем, пришел к такому Галилеевому резюме: «Мы просто не умели воевать. Мы и закончили войну, не умея воевать». Поскольку все участники конференции оторопело молчали, то оратор, уверенный в непререкаемости своего открытия, плюнул им в лицо еще и такое: «Мы залили немцев своей кровью, завалили своими трупами».
Здесь интересно отметить, что раньше, рассказывая о боевых действиях части, в которой сам служил, оратор рисовал несколько иную картину войны и по соотношению сил, и по потерям. Писал, например, что в августе 1943 года в бою под Ахтыркой 92-я гаубичная бригада, где он был связистом-телефонистом, уничтожила более восьмидесяти танков и «тучу пехоты» противника. Более восьмидесяти! На каждое наше орудие (их, по словам автора, было 48) шло по несколько танков, и почти каждое орудие уничтожило по два танка. А «туча пехоты» это уж не иначе, как целая дивизия. Иначе говоря, наша бригада не только нанесла сокрушительное поражение гораздо большим силам врага, но и уничтожила при этом тучу танков и тучу пехоты. Вот так не умели воевать…
В другом месте Астафьев раньше писал, что 17-я артиллерийская дивизия, в которую входила его 92-я артбригада, «в последних на территории Германии боях потеряла две с половиной тысячи человек… Противник понес потери десятикратно большие». То есть противник потерял 25 тысяч человек. Иначе говоря, одна наша дивизия уничтожила, по меньшей мере, две полносоставные дивизии неприятеля. Так, спрашивается, кто же кого заливал кровью, кто кого заваливал трупами?
Исходя из таких именно приведенных выше фактов, Астафьев с полным основанием тогда и писал уверенно: «Мы достойно вели себя на войне. Мы и весь наш многострадальный, героический народ, на века, на все будущие времена прославивший себя трудом и ратным делом». Вот какие возвышенные слова о ратной славе народа говорил когда-то человек, который ныне, потрясенный изучением карт, уверяет, что народ этот вовсе не умел воевать…
Но гораздо важнее другое. Воинские части, соединения, объединения имеют на карте буквенно- цифровое обозначение: 50 А — пятидесятая общевойсковая армия, 3 ТА — третья танковая армия, 19 ТК — девятнадцатый танковый корпус, 8 СД — восьмая стрелковая дивизия и т. д. В зависимости от масштаба карты стрелки могут идти от обозначения и фронта, и группы армий, и одной армии, и корпуса, и дивизии… И означают они, прежде всего, направление ударов и контрударов, а вовсе не в точности и целиком ту или иную часть, то или иное соединение как воинскую совокупность. И в том случае, если, допустим, армия действовала всеми своими силами, и в том, если только их частью, это все равно будет обозначено одной стрелкой. А если армия нанесла противнику удары сразу по двум или трем направлениям, то от ее обозначения разойдутся и две, и три стрелки.
Как, почему писатель Астафьев решил, что стрелки на военных картах это непременно армии, а если стрелок нет, то и войск никаких нет, — это, повторяем, для нас великая загадка. Можно лишь заметить, что нечто похожее по своей загадочности мы у него уже встречали. Так, в одной статье, напечатанной не где- нибудь, а в самой массовой тогда нашей газете, — в «Правде», он, коснувшись того, каким хорошим солдатским оружием был на войне карабин, привел в подтверждение этого два примера. Первый — «в воробья-беднягу попадали за сто шагов». Второй — «я из карабина в Польше врага убил». И тут же легко и просто рассказал, как это произошло, при каких обстоятельствах, кем был убитый, как выглядел. Никто его не расспрашивал, не понуждал, сам рассказал при всем честном народе. Лишь для иллюстрации отменной прицельности карабина: «Котелок у него на спине под ранцем был… Цель заметная. Под него, под котелок, я и всадил точнехонько пулю…»
У Толстого в «Казаках» есть такая сцена. Старый казак Ерошка, в прошлом сорвиголова, зашел к юнкеру Оленину. Сидят они вдвоем, беседуют, пьют водку, крепко уже набрались. Гость, облокотившись на руку, задремал. Вдруг послышалась веселая песня.
«— Это знаешь, кто поет? — сказал старик, очнувшись. — Это Лукашка-джигит. Он чеченца убил; то-то и радуется. И чему радуется? Дурак, дурак!
— А ты убивал людей? — спросил Оленин».
Да, служилый казак Терской линии Ерошка, конечно, убивал. Но вот какое действие произвел на него вопрос любопытствующего юнкера:
«Старик вдруг поднялся на оба локтя и близко придвинул свое лицо к лицу Оленина.
— Черт! — закричал он на него. — Что спрашиваешь? Говорить не надо. Душу загубить мудрено, ох, мудрено!.. Прощай, отец мой, и сыт и пьян, — сказал он вставая».
И ушел Ерошка, видимо, опасаясь новых расспросов. И вот мы видим: то, что в середине прошлого века понимал и чувствовал дикий казак, не считавший возможным говорить об этом даже с глазу на глаз с приятелем, даже в пьяном виде, то в конце нынешнего века не понимает, не чувствует известный писатель и, будучи вполне трезвым, без малейшего смущения говорит об этом в многомиллионной газете. Разве тут не великая загадка?
Астафьевский эпизод на конференции изумляет не только сам по себе своей «недоученностью» и
