пришлось повоевать, и мы задумались над кровью и грязью Троянской войны, ее неприкрашенной грубой правдой. Площадная брань Одиссея, набросившегося с кулаками на пожелавших уплыть домой солдат, уставших торчать под неприступными стенами; волочащееся в пыли за колесницей Ахилла тело Гектора; жалкий, плачущий Приам, пришедший ночью в лагерь осаждающих выкупить тело сына; Кассандра, изнасилованная в храме, у алтаря; ночная резня на улицах; Одиссей, оклеветавший своего товарища по оружию и погубивший его… Искупает ли все это обращенная к победителям лучезарная улыбка Афины? Я отдал войне годы и годы, но война – это трудная и грязная работа и не более того, не ищите в ней романтики.
– Вот видишь, – сказала Ариадна. – Тогда ты должен меня понять. Я завидую Андромеде, ее истории и истории Медеи, завидую Елене Прекрасной, из-за которой и разразилась такая война. Что в ней такого плохого и необычного, в этой зависти, ведь правда?
– Ничего плохого, – сказал я.
Что мне ей сказать? Она права, я ее прекрасно понимаю. Но…
Пожалуй, только история Андромеды воистину романтична, без малейшего изъяна, и Персей, убивший Горгону и дракона, имеет полное право именоваться героем. Что касается Язона, это был обыкновенный набег в поисках богатой добычи – как еще можно назвать похищение золотого руна, составлявшего законную собственность царя Ээта? Я ничего не имею против похода Язона, таковы уж правила войны, я и сам воевал по таким, но это, как ни крути, был обычный набег, ничем не отличавшийся от похода Элаши на атлантов. Разница только в том, что нам не подвернулось юных царевен и мы остались невоспетыми.
О Елене Прекрасной я и не говорю. Оставим в стороне то, что после смерти Париса она утешилась мгновенно и вернулась к Менелаю не прежде, чем сменила еще несколько мужей. Обратимся к известным нам точным датам – ахейская армада отплыла к Трое через три дня после похищения Елены, вернее, ее добровольного бегства с Парисом, использованного, без сомнения, как предлог. Не знаю, кто задумал «похищение», но каждый человек, имеющий военный опыт, поймет, что налицо – топорно сработанная ложь. Узнав, что их прекрасная Елена похищена, ахейцы бросились в погоню, гонимые естественным желанием восстановить справедливость… Успеть собрать за эти три дня флот более чем в тысячу кораблей и десятки тысяч воинов – греков и жителей десятка других стран, весьма отдаленных друг от друга? Спросите любого бывалого солдата, и он ответит, что подготовка к такому походу займет не менее полугода. Интересно, что пришлось бы придумывать ахейцам, окажись Парис недостаточно расторопным или робким?
Но я не мог объяснить все это Ариадне – она бы просто не поняла. Невозможно вот так, одним махом, разделаться со множеством красивых сказок и заставить поверить, что все было проще, мельче, грубее. Для этого нужно время, юные не терпят мгновенного краха романтических иллюзий. Для этого Ариадне нужно самой накопить кое-какой жизненный опыт, научиться отличать вымысел от действительности, правду от лжи. Но ведь можно же ей как-нибудь помочь уже сейчас?
И тут мне пришла в голову горькая и трезвая мысль: чем я-то лучше тех, кто спровоцировал «похищение» Елены и рассказывал сказочки о праведном гневе ахейцев, чтобы как-то оправдать нападение на Трою? Тех, кто усиленно приукрашивал войну? Никакого права я не имею не то что судить – ругать их. На мне самом тяжелый груз – Лабиринт и сорок три трупа. Так-то, брат…
Над аккуратно подстриженными деревьями, над аллеями, над дворцом далеко разнесся отвратительный рык – Бинотрис сегодня был определенно пьян в стельку. Впрочем, он всегда пьян, счастливый человек, ему не нужно убивать. А Харгос вынужден красить волосы.
У Ариадны было такое лицо, словно она сейчас расплачется. Бедная девочка, подумал я, она слышит этот рев с раннего детства, привыкнуть к нему, конечно же, не может, как и все остальные, и, как все остальные, искренне ненавидит и боится обитающего в сырых подземельях чудовища.
– Слышишь? – сказала Ариадна. – И он должен будет пойти туда, а сколько храбрецов там сгинули! Горгий, ты любил когда-нибудь?
Любил ли я? Моя первая женщина тридцать лет назад, не могу вспомнить ее имени, да, мы с ней шептали друг другу какие-то глупые слова, когда она провожала меня в порту. Не помню, куда все исчезло, и куда исчезла она, и встречались ли мы, когда я вернулся. Ну а потом – и просто женщины, и женщины, к которым я, пожалуй, испытывал нечто большее, чем просто интерес и желание, и разные истории в походах, и моя жена, мать моих сыновей.
– Пожалуй, любил, – сказал я.
– Он пойдет в Лабиринт, – сказала Ариадна, не слушая.
Дурак я дурак, раньше можно было догадаться. Я взял в свою руку ее тонкие теплые пальчики, унизанные тяжелыми перстнями, заглянул в глаза. Она жарко покраснела.
– Тезей? – спросил я.
Она кивнула, зажмурившись, и долго не открывала глаз. Что я мог ей сказать? Мои мальчишки для меня понятны и близки, но дочери у меня нет.
– Ты уверена, что это серьезно?
Она кивнула.
– Знаешь, – осторожно подыскивая слова, начал я, – бывает, только покажется, что это серьезно, особенно если впервые.
Священный петух, легче было прорубать дорогу в рядах хеттской пехоты!
– Но ведь это не впервые, Горгий, – сказала она. – Первое, несерьезное, чувство уже было. Не думая, были только поцелуи и слова, но я умею теперь отличить несерьезное от настоящего, взрослого.
– Это хорошо, – сказал я.
– Он тебе не нравится?
– Отчего же, – сказал я.
Я не лгал – он мне действительно нравился. Лихой и хваткий парень, безусловно не трус – успел повоевать, а теперь решился на поединок с чудовищем, прекрасно зная о судьбе сорока трех своих предшественников и не зная правды о Минотавре. Но если Минос разрешит ему идти в Лабиринт, как я потом посмотрю в глаза Ариадне? Хватит, устал от этой проклятой службы. Предупредить его, поговорить откровенно? А поверит ли он? Я поверил бы на его месте? Вряд ли.
