НКВД. Война с неведомым

снегом покрытая – только «снег» этот был серого цвета и под ногами не скрипел, не проминался. Я переступил с ноги на ногу – никаких отпечатков. По-моему, никакой это был не снег, но что это такое, мне до сих пор непонятно. Казалось оно снегом, кое-где присыпавшим кочки, но под ногами не проминалось совершенно. Точнее я описать не могу, не могу, и точка…

И вокруг, вместо неба – такая же серость, сквозь которую не просвечивает никакого солнца. В отдалении, справа и слева, виднеется что-то вроде вертикальных черных полос – словно бы деревья, словно редколесье виднеется сквозь туман. Но это был не туман. Совершенно ничего похожего – просто серый окружающий воздух. И еще. Не было наверху никакого солнца, ничего, что давало бы свет, но отчего-то мне казалось, что на всем вокруг – тень. Повсюду лежит тень. Взгляд это не фиксировал никак, у меня просто было такое впечатление…

Тишина мертвая. Пусто… Потом я увидел – кто-то идет впереди, удаляется от меня. И я, опять-таки не знаю откуда и как, но понял, что это – Данка.

Что характерно: как я ни пытался ни тогда, ни потом, вспомнить детали, но совершенно не могу припомнить, как она была одета, в чем – в форме, как лежала на лавке, или в чем-то другом. Никак не могу вспомнить. Нет у меня этого в зрительной памяти, хоть ты тресни – а значит, нет и в мозгу. Помню только, что волосы у нее были распущены, свободно лежали по плечам, ее волосы, знакомые, роскошные, она была блондинка с легонькой рыжиной…

Я пошел за ней. Побежал. Бежалось совсем не так, как это порой случается в кошмарном сне – ну, знаете, когда пытаешься бежать со всех ног, но что-то мешает, и движения получаются замедленные до предела, плавные… Ничего подобного. Я чувствовал, что бегу нормально, как и должен бежать мужик молодой, тренированный, здоровый, как лось…

Но – не могу догнать! Я бегу, как на медаль, она впереди бредет неспешно, и все равно, расстояние меж нами, вижу с отчаянием, почти что и не сокращается…

То ли я кричал что-то, то ли наддавал молча – не могу сказать. Некоторые куски происходившего там совершенно не удается вспомнить. Воспоминания идут как-то рывками…

И вижу я, что местность впереди немного изменилась. Вместо кочек появились уже самые настоящие холмики и пригорки, покрытые в точности таким же серым то ли снегом, то ли пеплом. И впереди замаячила река…

Странная река, как и все там. Не особенно широкая, метров… ну, двести. Без малейшей ряби на поверхности. Даже не скажешь, что она течет. Как будто тянется бесконечная широкая лента из того же то ли снега серого, то ли пепла. И тем не менее ощущается, что это именно река.

А на той стороне, у самого берега, маячат… Не знаю, сколько их там было. Не знаю, как они выглядели. Не знаю, на что были вообще похожи. Понимал я тогда только одно: это они за ней пришли.

Бегу. Как я бегу… Кричу что-то вроде:

– Мать вашу так, это неправильно! Нельзя так, нельзя! Это все неправильно, господи, в бога вашу душу, кто тут над вами старший! Не хочу я, не хочу! Это моя Данка, мать вашу! С дороги, мать вашу, СМЕРШ идет, это мы, СМЕРШ, мы и не такое видели, что вы мне тычете вашу речку! Не отдам!

И я, знаете ли, добегаю. Нагоняю ее непонятно каким усилием. Мало того, обгоняю, заступаю дорогу. Лицо у нее уже не белое, нормальное, губы бледно-розовые – мне этот оттенок врезался в память на всю оставшуюся жизнь – глаза широко раскрыты, но, полное впечатление, она меня не видит. Идет себе, плывет над этим серым снегом… И – тишина…

То, что меж нами происходило потом, я опять-таки не могу описать обычными человеческими словами. Она идет к реке, а я ее не пускаю, отталкиваю, отодвигаю, отжимаю от реки – причем не в физическом понимании темы, не руками отталкиваю, не напираю грудь в грудь. Как-то так… Слово «мысленно» не подходит, поскольку моих тогдашних ощущений не исчерпывает… Просто – она упорно движется к реке, а я ее еще упрямее от берега отжимаю, напираю, превозмогая нешуточное сопротивление, и происходит это без всякого применения физической силы… И лицо ее передо мной, совсем близко…

И вдруг, в один нечаянный момент понимаю, что я ее определенно пересиливаю. Что медленно-медленно отодвигаю ее с того места, от берега. И – как напер…

Очнулся я на полу, в комнате. Голова раскалывается, в виски словно буравчики ввинчивают, в животе такое ощущение, словно я проглотил не пару щепоток тонко наструганных корешков, а целую охапку валежника, и теперь этот валежник торчит во все стороны, норовя изнутри проткнуть мне организм в двадцати местах… Встал кое-как, плюхнулся на лавку.

И вижу в комнате перемены!

Пане Гершль уже здесь, торчит над Данкой, точнее, не торчит, хлопочет, оживленный такой, даже бодрый, громко командует, а наши хлопцы мечутся, как черти, по его приказам, тащат бинты, еще что-то… Януш с Выгой тут же маячат, лица – довольные!

И тут меня отрубило. Напрочь.

Очнулся я через сутки, уже ближе к вечеру. И никаких особых ощущений в организме уже не было, даже голова почти не болела.

Ну, подхватился. Я у себя в комнате, оказывается, лежу в форме, только кто-то снял сапоги и пояс с портупеей. Входит Януш, без лишних слов наливает мне водочки. Я – хлоп! Уже вижу по его лицу, что дела наши не так уж плохи…

Так оно и оказалось. Когда я отключился, и хлопцы меня уволокли, Данка уже была в сознании. Не вставала, конечно, но уже и не выглядела покойницей. Смогла даже сказать что-то, пошевелилась…

Доктора, говорят, надо было видеть! Он держался, как мог, не поддавался полной и окончательной растерянности, но, рассказал Януш, не оставалось никаких сомнений, что наш пане Гершль совершенно сбит с панталыку. По его теперешним наблюдениям выходило, что пуля, очень на то похоже, не повредила ровным счетом никаких внутренних органов – а, наткнувшись на нижнюю часть лопатки, как-то так срикошетила, как-то так повернулась, что чуть ли не под кожей застряла. Одним словом, дело принимает качественно иной оборот. Не то чтобы «есть надежда», а ранение, можно говорить с уверенностью, из разряда легких…