В чащобе по ту сторону пропасти замелькали во множестве желтые тусклые огни, двигавшиеся хаотично и низко над землей, больше всего похожие на скопище факелов. И резкий голос штандарт-полковника ударил по нервам:
– Уходим, немедленно!
Глава двадцатая
Половецкие пляски
Кирьянов не смог бы дать точное определение своим чувствам, благо никто и не требовал. Никогда прежде ничего подобного испытывать не приходилось: конечно, пожарный, говоря устоявшимися штампами, человек мужественной и опасной профессии, что, между прочим, чистейшая правда, а как же иначе, коли имеешь дело с огнем, который следует утихомирить. Огонь – это, как ни крути, стихия, одна из классической четверки. Но тут совсем другое. Война, пусть и не похожая на войну. И однажды один из них с этой войны не вернулся. Ни особой дружбы, ни намека на близость меж ним и Жакенбаевым так и не сложилось, но это был свой.
На душе было одиноко, паршиво и больно. Тоска усугублялась оттого, что он, собственно-то говоря, так и представления не имел, за что погиб Жакенбаев. Наверняка за что-то большое, серьезное, чертовски важное и, очень может быть, возвышенное. Но знать бы, за что…
Умом он понимал, что все правильно, что иначе просто не бывает ни на Земле, ни в Галактике за все тысячелетия длинной истории. Французский гренадер, какой-нибудь Анри из Пикардии, рассказывал о Бородинской битве наверняка иначе, нежели Наполеон Бонапарт, фельдмаршал Кутузов и даже какой- нибудь гвардии прапорщик, не важно которой армии. «Ну, это… Унтер Жорж нас поставил на горушке и велел с места не сходить, хоть тресни, а потом пушки поблизости загрохотали, и ка-ак понеслись на нас кавалеристы в черных киверах… Длинному Жаку сразу попало палашом по башке, не успел ни охнуть, ни маму помянуть, Пьера вмиг стоптал ихний передовой, а я спинушкой к дереву встал, штыком кое-как отмахался, они дальше пронеслись, а там наши прискакали, пошла рубка… Чего еще? А так оно и шло, то мы на них, то они на нас к вечеру, конечно, все притихло, а пожрать все ровно не привезли, только утром и удалось супцу похлебать…»
Он задумчиво смотрел на портрет Жакенбаева, час назад повешенный в вестибюле. Сразу было ясно, что это сделанная с живого фотография, но все равно казалось, будто неказистую физиономию косенького Жакенбаева, скучную и неприметную, посредством монтажа присоединили к парадному мундиру с золотым шитьем, аксельбантом сложного плетения и впечатляющим набором орденов.
Вот именно, ордена… Кроме регалий Содружества, на груди покойного Кирьянов с превеликим изумлением узрел и золотую Звездочку Героя Соцтруда, и орден Ленина, и Трудовой Красный Штандарт, и «Знак Почета», и полдюжины медалей – а на правой стороне груди несколько смутно знакомых маленьких медалюшек, символизировавших то ли лауреатство, то ли высокие премии. «Нет, ну надо же, – подумал он с вялым удивлением. – Передовой чабан, что ли? Неслабый натюрморт…»
Он собрался было повернуть в сторону каминной, но, услышав тихое свиристенье киберов-уборщиков, направился назад. Дверь в квартиру Жакенбаева была распахнута настежь, и Кирьянов не смог побороть искушения…
Судя по всему, уборщики только-только заявились, не успели еще приступить к ударному труду, и все осталось в полной неприкосновенности. А там они и вовсе замерли, выжидательно помаргивая сиреневыми фасеточными глазками, узревши высшее существо, сиречь сапиенса, остановились в нелепых позах, чтобы, не дай бог, не помешать и не оказаться на дороге.
Чем дольше он осматривался, тем
Потом он увидел фотографии на стене. Среди высоких, представительных, осанистых господ в черных мантиях и четырехугольных беретах стоял одетый точно так же Жакенбаев, ничуть не казавшийся смущенным или растерянным – видно было, что он осознает себя на своем месте, на равной ноге с этими осанистыми и седовласыми…
– Так какого же черта? – вырвалось у него вслух. – «Моя-твоя не понимай…» Мать твою…
Кибер-уборщики выжидательно помаргивали сиреневыми буркалами, ожидая, когда высшее существо соизволит убраться к чертовой матери. Глупо было оставаться здесь далее, глупо было пытаться понять с разлету чужую жизнь и судьбу, оказавшуюся в сто раз сложнее, чем все это время представлялось, и Кирьянов, растерянно что-то пробормотав ближайшему киберу, вышел в коридор, почти выбежал, спасаясь от загадок и сложностей…
С первого взгляда было ясно, что он изрядно припоздал, и в каминной успели уже как следует принять. Кирьянов потихонечку присел к краешку отодвинутого к стене стола, рядом со Стрекаловым – уже тепленьким, судя на красному набрякшему лицу и остановившемуся взгляду. Стрекалов без лишних слов тут же набулькал ему в чистый фужер добрую дозу коньяка, и Кирьянов хватил его, как воду, не ощутив ни жжения в глотке, ни ожога в желудке. Перед глазами у него вновь встала на миг темная стена пропасти, бездна неизвестной глубины, оседавшая вниз исполинская ферма моста. До него только сейчас дошло во всей полноте, что его самого лишь чудом не утянуло следом, и все тело прошибла запоздалая судорога. Стрекалов проворно налил ему еще полный фужер, Кирьянов и это оприходовал одним махом.
И, откинувшись к стене, уставился на зрелище, какого не доводилось видеть за все время галактической службы…
Посреди каминной, на невеликом свободном пространстве, неспешно и замедленно отбивал цыганочку штандарт-полковник Зорич – перебирая ногами в начищенных сапогах, заложив руки за спину, с застывшим лицом, делавшим его сегодня еще более похожим на мраморный бюст Бонапартия. Мало того, он еще и подпевал сам себе, не особенно и мелодично, но с чувством:
В нем было что-то от робота, вдруг нежданно-негаданно получившего приказ плясать – а может, так только казалось, это впервые на памяти Кирьянова замкнутый и вечно невозмутимый начальник держал себя как простой человек, обычно-то он выпивал пару бокалов и исчезал как-то незаметно, блюдя
