– Ни хрена подобного, – сказал Кац. – Товарищ прапорщик. И никак иначе. А все остальное вам приснилось, и ваши сны никогда не станут явью… Кому-то снилось, что он раввин, а кому-то – что он шарфюрер… Бывает.
Шибко ничего не ответил, у него было печальное, безнадежное лицо, застывшее, как маска, и Кирьянов не чувствовал ни злости, ни отвращения – одну тоскливую усталость от всех и всяческих здешних сложностей, которые выскакивали одна за другой, как чертик из коробочки, и конца-краю им, похоже, не было…
Глава двадцать вторая
Дела амурные
Стопа пыльных журналов так и норовила выпасть из рук, Кирьянов остановился, поддерживая коленом, сложил ее заново, крепко зажал под мышкой и вышел из главного здания Старого Корпуса – того самого, где в вестибюле до сих пор трезвонил телефон, на который Кирьянов больше не обращал внимания, наперед зная, что услышит.
Журналы были гораздо интереснее – что «Красный звездоплаватель», что «Млечный путь». В огромной, сохранившейся в полной неприкосновенности библиотеке их было превеликое множество, и книг тоже. Кирьянов только-только начал осваивать эти прелюбопытнейшие залежи и с первых шагов натолкнулся на вещи, переворачивавшие все и всяческие прежние представления, переворачивавшие историю, прошлое, стереотипы, штампы и официальные версии. Поневоле приходилось признать, что Стрекалов, если и привирал по пьянке, то ненамного…
Размашисто шагая к беседке, он в то же время листал выхваченный наугад из стопы седьмой номер «Красного звездоплавателя» за тридцать шестой год – с интереснейшей иллюстрацией на обложке и еще более поразительными заметками, где сухим казенным языком излагались вещи, которые…
Остановился с маху в двух шагах от беседки – чуть не расшиб себе лоб, увлекшись… Поднял глаза и окаменел вовсе.
Сначала показалось, что он спит, потом – что бредит или в одночасье подвинулся умом. Но все чувства исправно работали, и приходилось признать, что вокруг наблюдается самая доподлинная явь. Вот только ситуация – сквернее не бывает…
Кровь бросилась ему в лицо, показалось, что его со всего размаха хлыщут по физиономии, сопровождая это самыми гнусными и унизительными эпитетами. А они его все еще не замечали, не до него им было…
Миша Мухомор, зажмурившись от удовольствия, прислонился к потемневшему деревянному столбику веранды, держа ладони на затылке стоявшей перед ним на коленях Таи, а она продолжала свое нехитрое занятие с тем мастерством, что возносило Кирьянова на седьмое небо не далее как вчера. Знакомый плед, свернутый в аккуратный рулон, лежал под скамейкой, и щеки Кирьянова горели, как от пощечин…
Он и не заметил, когда уронил журналы. Освободившись от оцепенения, выругался громко и яростно. Тогда только они его увидели. Мухомор, дурацки ухмыляясь, попытался машинально натянуть штаны, что ему никак не удавалось по чисто техническим причинам, а Тая – чудо светловолосое, лучшая на свете! – гибко выпрямившись, хлопала длиннющими ресницами без особых эмоций на очаровательном личике. Стояла давящая тишина.
Потом девушка, отпрянув к стене беседки, вскрикнула:
– Костя, сделай что-нибудь! Этот скот меня заставил, я ждала, а он заявился…
Мухомор наконец-то справился со штанами, и на лице у него появилось безграничное удивление, заставившее Кирьянова окончательно пасть духом.
– Ну ничего себе, заявочки, – процедил бывший урка, медленно мотая головой. – Заставили ее, а… Степаныч! Эй!
Кирьянов надвигался на него тупо и целеустремленно, как лишившийся водителя асфальтовый каток. Одним ловким движением Мухомор перепрыгнул наружу, отскочил на пару шагов, остановился, заорал сердито:
– Офонарел? Тут все по полному согласию!
Перепрыгнув невысокий бортик веранды, Кирьянов все так же нерассуждающе пер на него, сжав кулаки. С досадой щелкнув языком, Мухомор извлек из кармана форменных брюк старомодный ТТ, звонко оттянул затвор и, держа пистолет дулом вверх, сказал с расстановкой, бесстрастно и рассудительно:
– Степаныч, охолони! Оно стреляет, чтоб ты знал. Ты вон оттуда журнальчики таскаешь, а того не знал, что там, между прочим, на третьем этаже охренительная оружейка. Все в наличии, все в комплекте, и замки такие, что понимающий человек их булавкой ломанет. Стой, где стоишь, говорю! Бля буду, по ноге шарахну, медицина здесь первоклассная, моментом залатает, но это потом, а сейчас будет больно… Оно тебе надо?
– Брось пушку, – сказал Кирьянов, задыхаясь от злости, ничего не видя вокруг. – Помахаемся, как мужики…
– А вот те хрен, – серьезно сказал Мухомор. – Был бы я перед тобой виноватый, имей ты право на законную претензию – другое дело. А так… Очень мне нужно ни за что получать по рылу от такого вот раздухарившегося фраера… – В лице у него что-то изменилось, и он продолжал мягче, чуть ли не задушевно: – Степаныч… А, Степаныч! У тебя что, чувства? Ты что, всерьез? Ну извини, я ж не знал… Кто ж знал, что ты ее всерьез примешь… Стой на месте, говорю, я ведь шмальну! Божусь за пидараса, я ее не принуждал. Кто ж ее принуждает? Да ее дерет половина зоны, верно тебе говорю! Я ж тебе за пидараса божусь, дурило!
Кирьянов стоял на прежнем месте. Кулаки помаленьку разжались.
Он уже немного знал Мухомора. Были слова, которые тот в жизни бы себе не позволил произнести шутки ради…
Поневоле приходилось верить. Но это ничуть не убавило жгучего стыда и потерянности, вовсе даже наоборот…
Приободрившийся Мухомор опустил руку с пистолетом и задушевно продолжал:
– Степаныч, ты пацан свой, я с тобой как на духу… Верно тебе говорю, на этой блядине пробы негде
