смертью. Когда Мазур вновь попытался ее обнять, крутнулась на пятке, отпрыгнула и развела руками:
– Надо вам знать, мама меня воспитывала в небывалой строгости, а ваши поползновения весьма даже недвусмысленны...
– Да что вы, барышня, – сказал Мазур. – Нам, людям простым, цельных два смысла в одну фразу нипочем не втиснуть, хошь ты тресни. Одним обходимся. А намерения у меня самые что ни на есть порядошные, я вам и взамуж предложить могу, благо и скотина домашняя у меня хозяйкиного пригляда требует, коровы второй месяц не доены, поросюки без женского догляду сала не набирают. И не вернуться ли нам, кстати говоря, в родную деревню? Хочу вам показать жутко любопытную здешнюю диковину, какой вы в Питере и не лицезрели отроду...
– А по-джентльменски держаться сможете?
– Да изо всех сил! – заверил Мазур. – Вот вам для начала водочки предложу. Птица на ей, на этикетке, правда, без смокинга, да вы уж ее, неразумную, простите. Зато пьется легко, зараза... – Он взял у Ольги бутылку и сам сделал хороший глоток. – Мы тут, надо вам знать, все поголовно джентельмены, так всю улицу исстари и дразнили – джентельменская, мол, слободка. Как у кого половик с веревки убежит да заблудится, или там гусак в нетях окажется – завсегда искать идут к джентельменам, безошибочно узнавши их непринужденный стиль... Позвольте к вам под ручку присоседиться с полной нашей галантностью?
Держась за руки, они вновь прошли недлинный путь до временного пристанища, и Ольга без всякой игры поинтересовалась с любопытством:
– Ну, и где же ваша достопримечательность?
– А эвона, – сказал Мазур, указывая в огород. – Зовется диковинно и завлекательно – сибирская банька. Вы, барышня, таких интерьеров снутри и не видали, впечатление, оно же по-иностранному «импресьон», вас ждет незабываемое...
Ольга покачала головой, приподнялась на цыпочки и шепнула ему на ухо:
– У меня, сударь, стойкое убеждение, что там, в этой вашей экзотической постройке, на мою добродетель покушаться будут...
– Да за кого ж вы меня, барышня, принимаете? – оскорбился Мазур. Обнял ее за талию и шепнул: – Главное, маменька ваша ну нипочем не узнает...
– А это не страшно? – трагическим шепотом спросила она.
– Вовсе даже нисколечко, – успокоил Мазур. – Совсем даже наоборот, потом сами оттуда выходить не захотите...
– Барышни в пансионе такие ужасы рассказывали. Эти моряки, говорят, страшнее гусар...
– Плюньте на них, вертихвосток, – посоветовал Мазур, увлекая ее к двери. – Врут все...
Игра его так захватила, вызвав неизвестное прежде кипение крови, что дальше предбанника он не дошел – обернулся к Ольге, притянул, прильнул к губам, охваченный волнующим и чуточку пугающим порывом: показалось, что и в самом деле впервые прикасается к этой женщине так вольно и смело, впервые ощущает ладонями это тело. Пока он снимал с нее слегка мерцавший в полумраке костюм, Ольга вздыхала так тяжело и скованно, словно испытывала в точности то же самое, даже попыталась отстраниться, чуть дрожа, незнакомо, жалобно простонала, когда Мазур входил в нее – и ответила столь страстно, что он растерялся на миг, помня ее ленивую чуточку манеру любить.
От груды мягких половиков, на которых они ожесточенно и нежно любили друг друга, так, словно боролись с чем-то непонятным и страшным, едва уловимо пахло
...Среди женской половины человечества гуляет категорическая гипотеза, гласящая, что все мужики – сволочи. Вообще-то, в этом что-то есть, ибо свято место... нет дыма без огня... Когда минуло время, когда сердца перестали бешено колотиться, а переходившая из рук в руки сигарета догорела до фильтра, Мазур решил, что пора и привести в действие задуманный милитаристский план, – сейчас в его объятиях лежала не только разнеженная и довольная любимая женщина, но еще и очаровательный живой арсенал...
Он зажег еще одну сигарету, сделал пару затяжек, увидев, что Ольга подалась к нему, вставил фильтр в уголок пухлых губ и сказал с наигранным безразличием:
– Жалко, во всей деревне паршивого топора не нашлось...
– Томагавк хотел сделать? – понятливо ответила Ольга.
– Ага. С оружием у нас хреновее некуда. Хоть что-то бьющее на расстоянии мне позарез нужно...
– Ты ж камни зачем-то тащишь?
– А, это будет праща. Только праща – полдела. Мне бы еще лук... Любой паршивенький лук бьет на полкилометра. А я могу сделать не столь уж паршивенький.
Он затаил дыхание и тихонько, облегченно вздохнул, когда Ольга угодила в расставленные сети, спросив:
– А что для этого надо?
Чуть помедлив, Мазур вместо ответа подхватил рукой посередине ее роскошную косу, покачал, заглянул в глаза.
– Ты серьезно?
– Абсолютно, – сказал он. – Волосы – вещь прочная. Такая коса груженый самосвал на весу удержит. А уж тетиву, ежели умеючи, сплести можно великолепную... помолчал и произнес как мог убедительнее: – Надо, малыш. Мне примерно треть потребуется, не унывай, все не возьму. Зато лук выйдет – загляденье.
– Нет, ну...
– Оленька, надо, – сказал Мазур. – Я им с луком такое устрою... Ну кто у нас жена солдата? Жизнь дороже...
– Да понимаю, – она приподнялась на локте, вздохнула. – Только все равно жалко, тебе не понять... Когда в десятом классе шла в мини-юбке и с распущенными волосами, весь Васильевский остров оборачивался...
– Да там и незаметно будет.
– Ох... – она решительно поднялась. – Кромсай, пока в боевом настроении, а то передумаю...
Встала на колени, обнаженная, в полумраке ее фигурка казалась вырезанной из янтаря. Мазур взял корявый гребешок, еще час назад предусмотрительно вырезанный из старой дощечки, подобранной во дворе, принялся распускать косу, осторожно расчесывать длинные пряди. Золотистые волосы окутали всю ее невесомым облаком. Мазур поневоле ощущал себя варваром, но другого выхода не было. Единственное, что он мог сделать, – тщательно прикинуть, чтобы и в самом деле отхватить не более трети.
– Умора, – сказала Ольга совсем невеселым голосом. – Вот уж не думала, что окажусь в роли древнегреческих героинь...
– Это которые косы для метательных машин отрезали?
– Ага, – она тихо фыркнула. – Неужели слышал, солдафон?
– Ну, – сказал Мазур. – Я ж тоже культурное наследие изучал... то бишь все, что имело отношение к военному делу. Вот теперь не шевелись совершенно...
И безжалостно отхватил ножом несколько густых прядей. Протянул через сжатый кулак, прикинул и с болью душевной откромсал еще одну. Погладил по плечу:
– Спасибо, малыш. Теперь я им устрою такой Азенкур...[9]
– Ну, могло быть хуже, – сказала Ольга преувеличенно бодро, ощупывая волосы. – И все?
– Все, родная, – заверил Мазур. – Мне этого на две тетивы хватит... Ты ложись и поспи, а я еще поработаю. Помочь косу заплести?
– Иди уж... парикмахер чертов. Сама заплету бренные останки.
Мазур оделся и вышел из баньки. По-прежнему стояла густая тишина. На той стороне улицы, на фоне луны чернел изящный силуэт, нежданно украсивший конек полуразрушенной крыши, – это прилетела сова, должно быть, охотилась в деревне на одичавших кошек.
Он вошел в сени, прислушался. Из комнаты доносились ритмичные вздохи, послышался короткий стон – доктор прилежно выполнял инструкции. Мазур ухмыльнулся в темноте, бесшумно собрал с лавки все свои заготовки, вышел и устроился посреди двора, на освещенной луной колоде.
Глава двенадцатая
«...И тугой сгибает лук»
