беспокойся… Слушай, чего бы еще туда плеснуть, чтобы вкус был понепонятнее?
– Лимонной кислоты пол-ложечки, красного перчику, – подумав, сказал Смолин. – В левом шкафчике.
– Ага, я помню…
Учтем, подумал Смолин, касательно кандидата наук – учтем, только реквизит следует продумать получше…
С Глыбой он прожил в одном бараке все четыре года второго срока – и присмотреться к нему успел. Старой закалки был уркаган, первый срок и впрямь схлопотавший еще при Сталине, карманник божьей милостью, если только уместно такое определение. Не зря ему еще в первые хрущевские годы дали кличку Ван Клиберн, в честь гремевшего тогда по всему свету пианиста. Вот только впоследствии пианист подзабылся, и, соответственно, новые поколения блатарей, отроду о нем не слыхавшее, кличку с бегом лет переиначили, сначала Ван Клиберн стал попросту Клибой, а там как-то незаметно и Глыбой… А лет пять назад с былым виртуозом стряслась нешуточная беда: повздорил во время очередной отсидки с какими-то сопляками-беспредельщиками, старых традиций не признававшими, и как-то так вышло, что в мастерской ему на руки грянулась железная заготовка в добрых полтора пудика. Только три пальца на левой руке остались в целости и сохранности, а остальные, хоть и избежавшие ампутации, срослись так, что работать ими было отныне невозможно. Тут и пошла у Глыбы черная полоса, а три месяца назад Смолин с ним столкнулся на вокзале (всех денег и документов только ксивка про освобождение) и после недолгого колебания пустил к себе жить – не самым скверным на земле человечком был бывший щипач, право слово…
– Слышь, Червонец… Ты там поглядывай, – тихо и серьезно сказал старый уркаган. – У меня глаз наметанный, я ж не пальцем делан… Пасут, похоже, нашу хатку. Оч-чень похоже…
– А точнее? – насторожился Смолин.
– Вчера весь вечер у колонки торчал белый такой жигулек. Аккурат так, чтобы те два облома могли стричь косяка за нашей хатой. Я по двору крутился, из окошечек выглядывал со всеми предосторожностями, и скажу тебе точно: ни к кому из соседей они не приезжали, так и торчали там весь вечер, с понтом, природой любовались… Ну вот, а сегодня, где-то к обеду, там торчал другой жигулек, темный, весь из себя в тонировке, на том же месте, и опять к соседям никто не заходил, по улице не шлялся… Ты меня слушай, я их, козлов, давно научился печенкой чувствовать, что твой локатор…
– Мало что может быть… – сказал Смолин. – Может, и в нашем райском уголке дурью приторговывать начали с колес?
– Что ж к ним за все время ни один организм не подошел? Я ж знаю, как нелегалкой торгуют. Ничего похожего. Опера это, Червонец, и приклеились они к нашей хате. За мной в этот раз все чисто, так что ты поглядывай…
– Номера не запомнил?
– А смысл? У опера этих номеров полный багажник…
– Учту, – сказал Смолин, подхватил миску и поднялся.
Шагая к вольеру, он думал: всем хорош Глыба, и полагаться на него можно в серьезных делах без опаски… вот только в силу специфической биографии и специфического же жизненного опыта навсегда застрял в ранешнем времени. Для него понятие «слежка» неразрывно связано с понятием «опера» – и никак иначе. Меж тем (если допустить, что за домом и впрямь кто-то следит) одними органами список подозреваемых не исчерпывается. Органы как раз – зло привычное, не особенно и опасное, а вот сторонние… Может, и ерунда, конечно, но следует проверить…
Он отпер дверцу, и Катька вымахнула из вольера, радостно скуля, чуть с ног не сшибла от избытка чувств. Хорошо еще, узрев миску, пулей влетела назад. Закрыв ее там, Смолин, посмотрев на часы, вышел на улицу и вперевалочку, ничуть не торопясь, направился в сторону церкви.
Головы он, разумеется, не поворачивал – но краем глаза засек бежевую «шестерку», стоявшую у колонки именно в том месте, которое описывал Глыба. Стекла опущены до половины, внутри, совершенно не глядя в сторону Смолина, развалились двое парнишечек, вроде бы самого обычного облика. Из машины негромко доносился какой-то очередной гнусавый шансон.
Что-то тут и в самом деле не так, подумал Смолин, безмятежно шествуя вдоль разнокалиберных заборов. Неправильная какая-то машинка… Ладно, номер запомнил, попытаемся что-нибудь сделать…
Завидев неспешно ехавшее навстречу такси, серую «короллу» с желтым гребешком, он на всякий случай приостановился. Машина остановилась, не доехав до него полметра, щелкнула дверца, и оттуда…
И оттуда появилось, пожалуй что, видение. Натуральнейшее видение из бесшабашной Смолинской юности, когда он бегал на танцы и на фехтование, ждал призыва и будущее, слава богу, оставалось совершенно туманным…
Красотка Маргарита, с распущенными по плечам роскошными волосами, была в белой короткой юбке и сиреневой блузке навыпуск, вроде бы ничего особенного – вот только этот немудреный наряд как две капли воды соответствовал той моде, что стояла на дворе во времена смолинского восемнадцатилетия. Перед ним оказалась столь натуральная девочка из прошлого, что у Смолина даже подходящих слов не нашлось для описания эмоций. На миг показалось даже, что он спит.
Всё это никак не могло оказаться случайностью – нынешние моды, конечно, подчас почти повторяют фасоны тридцати-сорокалетней давности, но именно что почти. Перед ним же было не «нечто похожее», а классический летний наряд года этак семьдесят первого.
Не бывает таких случайностей. Смолин, по какому-то неисповедимому наитию, мгновенно вспомнил события трехлетней давности – когда он долго и безуспешно торговал у вредного старикашки один прелюбопытнейший раритет. Никак не желал старикан «торговать памятью», понимаете ли, дело казалось уже профуканным, но тут Смолин, сведя воедино кое-какие наблюдения за подопечным, применил финт не вполне стандартный: в очередной раз потратив полчаса на бесполезные уговоры, как бы совершенно случайно засветил у себя в сумке сущую пустяковину – полушерстяные галифе с гимнастеркою. Старику, оказалось, именно этого и не хватало для полного счастья, чтобы ходить на собрания ветеранов – старые вещички пришли в полную негодность, а других он и не представлял, где достать. Слово за слово, разговор переходит в другую тональность и на другие темы – и вот уже Смолин в глазах старикана предстал совершенно иным человеком. Коему, собственно, и не грех продать помянутый раритет, тем более что форму Смолин деду подарил тут же…
Не позволительно ли будет заподозрить, что и сейчас мы столкнулись с чем-то схожим? Только на сей раз сами стали объектом? Прилив ностальгии по безмятежной юности, когда именно таким мы с трепетом назначали свидания – и хитренькая гостья прикупает себе козырей… Она ведь умная, сразу было видно…
– Здравствуйте. Хорошо устроились – такая красота вокруг…
– Захолустье… – сказал Смолин небрежно.
Теперь, когда они стояли лицом к лицу, лишний раз убедился, что не ошибся: ее наряд и в самом деле точная копия фасонов начала семидесятых. Причем вовсе не выглядит старым, извлеченным из маминого чемодана. Может, она тоже имеет отношение к театру, как и придурковатый супруг? У них, в «оперетке», отличная костюмерная, кто-то из знакомых к прошлому Новому году жене заказывал бальное платье, точную копию нарядов пушкинских времен – и говорил, что отлично сработали…
– Пойдемте? – предложил он. – Уже поздновато, времени у вас, должно быть, в обрез?
– Времени у меня столько, что и девать его некуда, – ответил Рита, одарив его не вполне понятным взглядом. – Супруг как раз отбыл в Томск на фестиваль, и я ближайшие три дня – вольная казачка…
Показалось ему, или он этот взгляд расшифровал полностью? Ну, посмотрим…
– Заранее прошу прощения за дурацкий и нелепый вопрос, – сказал Смолин. – Сдается мне, что вы тоже имеете отношение к театру…
– Можно и так сказать, – улыбчиво протянула Рита. – А вы, должно быть, не театрал?
– Вот именно, – сказал Смолин. – В театры не хожу, в кино последний раз был… да нет, и не припомню, прикидываю только, что это явно имело место еще при Брежневе… Да и телевизор не смотрю. Совершеннейший дикарь-трудоголик. Судя по вашей загадочной улыбке… Бог ты мой! Неужели вы – актриса?
