– И долго будете думать? – немного невежливо спросил Данил.
– Ну, я… – Багловский не мог не заметить явной грубости. – Если связаться с Институтом биологии, там есть одна зацепка…
– Вот и свяжитесь, – сказал Данил.
– Нужно как-то объяснить Вере, она и так на пределе…
– Вот и объясните, – сказал Данил.
– Послушайте, Данил Петрович… Я что, все же в чем-то виноват в ваших глазах?
Разумеется, ни за что на свете Данил не мог бы ответить чистую правду: в конце концов, бывают случайные обмолвки, и не стоит с маху выдвигать версии…
– Ни в чем вы не виноваты, – сказал он после короткой паузы. – Просто… Это был мой ученик, знаете ли. У меня не так уж много учеников, а Климов был из лучших. И потому настроение у меня препакостное. Вы уж не обижайтесь, лады?
– Лады, – кивнул Багловский с бледной улыбкой.
– Вот и прекрасно, внесли ясность. Ну, поехали в прокуратуру?
– А с этими что делать? – Багловский взглядом показал себе за спину, в сторону «девятки».
– А что с ними прикажете делать? – пожал плечами Данил. – Что бы мы ни делали, очевидного факта не скроешь: мы сюда прилетели расследовать смерть Климова… разумеется, ни в коей степени не нарушая здешних законов. Это очевидно для любого потенциального противника, а потому не будем дергаться…
– Можно вызвать машину и поставить контрнаблюдение…
– Рано, – сказал Данил. – Посмотрим, будут ли они за нами и дальше таскаться.
Он, конечно, не стал сообщать Резиденту, что контрнаблюдение уже выставлено, еще в аэропорту, на всякий случай, и у хвостов теперь есть свой собственный хвост. Полезно все же быть предусмотрительным…
…Прав оказался шофер. Водилы всегда все знают.
Демонстранты перегородили широченный проспект Независимости, как куча веток перегораживает таежный ручеек. Горластое сборище намеревалось оттянуться по полной программе: гордо реяли флаги Народного фронта (те самые, кстати, под которыми во времена оккупации маршировали полицаи), содержание огромных разнокалиберных плакатов сводилось к коротенькой, не блещущей глубиной либо оригинальностью мысли: «Геть Лукашевича!», в разных концах орало десятка полтора мегафонов, старательно озвучивавших тот же нехитрый лозунг. Перекошенные в крике морды, слюна летит на метр вокруг, надрываются интеллигенты в траченных молью бородах, климактерические дамочки и щуплые юнцы, ближайший оратор добросовестно пытается вопить на рутенском языке (которого добрых девяносто пять процентов рутенов попросту уже не помнят), но получается у него плохо, то и дело сбивается на презренную «расэйску мову», и какой-то шизик уже наскакивает на милиционеров из оцепления, а другой старательно пытается поджечь цветной портрет Лукашевича, но спички у него гаснут на ветру, а бумага толстая и оттого никак не может заняться…
На их машину подозрительно косились, но пока что никто не бросался – видимо, не могли определить, к какой разновидности отнести пассажиров: союзников, врагов или непричастных прохожих. Впрочем, третьей категории для этих болванов с черно-белым мышлением не существовало…
– А ведь не прорвемся, – обреченно сказал шофер. – Начну гудеть – еще стекла повыбивают…
– Задним ходом выбирайся, – посоветовал Багловский.
– Ага, сзади уже толчея…
«Вот они, голубчики», – отметил Данил, нехорошо прищурившись.
У постамента высоченного памятника Ленину, уцелевшего после всех здешних политических бурь, кучковались вожди и духовные отцы – и бывший «пан президент» Шуршевич (помесь Фантомаса с боровом), и широко известная в узких кругах литераторша Светлана Ляпсиевич, авторша бестселлера о лесбиянках «Плюшевые девочки» (по слухам, героини бестселлера литературную дамочку однажды напоили и попользовали), и поэт Дроч-Хрустилло, картинно-седовласый старец, недавно объявивший себя отдаленным потомком короля Ягайлы, и с полдюжины народных трибунов обоего пола рангом помельче. Их гуру, Сымон Возняк, давно уже пребывал на вольной американской земле, не без оснований опасаясь показываться в Рутении, где его ждала уголовная ответственность по четырем статьям сразу, – но сподвижнички пока что разгуливали на свободе, старательно мутя умы, без особого, впрочем, успеха.
– Та-ак… – Паша обернулся к Данилу. – Вон, видишь, левее?
Данил всмотрелся:
– Точно, Чемерет. Если здесь этот стервятничек – жди событий, очередная пакость готовится…
– Уж это точно, – поддержал шофер. – Где Петюня, там и пакости, как два пальца…
Петюня Чемерет, пухлощекий, чем-то неуловимо смахивавший на праздничного жареного поросенка, дополнял это сходство яблокообразным микрофоном, в который вдохновенно вещал, стоя под прицелом громоздкой видеокамеры. Личность была, как выражался классик, гнуснопрославленная – главным образом шумной провокацией на литовской границе, учиненной, конечно же, во имя свободы печати и борьбы с тираном Лукашевичем. Равно и последующей недолгой высидкой на казенных нарах, после которой Петюню иные газетки сравнивали то с Шильонским узником, то с самим аббатом Фариа. Люди посвященные тем временем хихикали в кулак: мало кому было известно, что Петюня, оказавшись в камере вместе с семью жутчайшими на вид личностями, живо заинтересовавшимися репортерской задницей, в панике отбил кулаки о дверь камеры, умоляя перевести его в более приличное общество, – и в обмен моментально выложил все, что интересовало следователя (о чем, понятно, благоразумно не сообщил ни «вознякам», ни прочей демократической общественности). Весь смак этой истории как раз в том и заключался, что все семеро были кадровыми офицерами рутенского ГБ, мастерски изобразившими громил-выродков. Эти пикантные подробности, правда, остались широкой публике неизвестными, и Петюня пошел в гору, залетев в довольно высокие телехоромы. Рутению он благоразумно покинул и бывал здесь исключительно наездами, старательно освещая особо шумные безобразия своих подельников по Народному фронту. Что-то здесь опять назревало…
