нешуточном арсенале, не говоря уж о том, чтобы напрямую
Перехватив его взгляд, Кот Ученый покосился на газету у себя под локтем, пожал плечами:
– Не повезло мужику. Человечек, конечно, был дрянной, шизо законченное, но все равно, печально…
– Печально, – сказал Смолин без малейшего сочувствия. – Куда печальнее…
Он решительно выбрался из-за стола, чуток все же пошатнувшись, но равновесие удержал легко, прошел к калиточке, не натыкаясь на спинку стульев и этот дурацкий плетень. Распахнул ее, относительно ровным шагом направился через зал к музыкантам, только что разобравшим свои инструменты, баблом от посетителей пока что не заряженных и потому пребывавших в некоторой меланхолии. Ранний вечер, далеко еще до настоящего веселья, и ползала не набралось еще, а те, что уже пришли, и выпить толком не успели, за исключением Смолина…
Он достал из нагрудного кармана деньги и дал музыкантам – не умопомрачительную сумму, но все же достаточно, чтобы они опознали
– Вы уж того, ребятки… Со всей дурной цыганщиной. У меня нечто наподобие праздника, душа просит… И без перерыва, если что, еще подогрею. Я сам скажу, когда хватит. Я скажу…
И они
Вот это было славно, это было то, чего просила душа – и Смолин, слегка бацнув чечеточку для затравки, пошел «цыганочкой» по окружности танцпола, и это было как лет тридцать пять назад, во времена танцплощадки в парке отдыха, забытых шлягеров, забытых девочек и забытых драк. Оркестр гремел и грохотал, идеально выдавая ту самую дурную цыганщину.
Смолин плясал – откуда что взялось и вспомнилось? Он выстукивал чечетку, выбрасывал вперед руки поочередно, завершая неизвестно который по счету круг. Он выкладывался весь, он ничего не видел вокруг, он летел над полом, крутился волчком, закинув за голову левую руку и отведя правую, отчебучивал все колонца, какие только помнил. Вся жизнь и душа, вся звериная радость от победы были вложены в этот отчаянный пляс…
Оркестр надрывался:
Нет, шалишь, думал Смолин, проносясь, казалось, над полом и не касаясь его подошвами. Всё так, ребята, всё так – каждому воздастся по делам его, за хорошее и за мерзкое, всё так, мы победили именно потому, что мы не мразь…
А потом всё как-то оборвалось, настала тишина, и Смолин, враз оборвав лихой перепляс, направился к себе за столик – лабухи ухитрились угадать момент, когда ему
Когда он открыл глаза и оглядел присутствующих, знал, что лицо у него совершенно спокойное, взгляд умиротворенный, а улыбка – натурально веселая. Даже Инга перестала украдкой бросать на него удивленно-тревожные взгляды, расслабилась и заулыбалась.
– Ну что, народ? – громко спросил Смолин. – Выпьем за процветание майора Летягина, чтоб ему на новом месте служилось гладко?
И взялся за бутылку. Он уже заезжал утречком в РОВД и, притворяясь, будто читает вывешенные на стенде объявления, с большим удовольствием разглядывал майора Летягина, сидевшего в глубине дежурки за одним из столов. Такое у него теперь было новое рабочее место. В той самой статье о Зондере в конце был задан естественный и уместный, в общем-то, вопрос: а почему же означенный майор не арсеналы выявляет, подобные только что вскрытому
Когда все поставили опустевшие бокалы, к Смолину нагнулся Кот Ученый и серьезно спросил:
– Вася, ты ничего не слышал? Болтают, какая-то дерьмовая интрига крутилась, то ли прибрать к рукам всю шантарскую антикварку хотел кто-то, то ли вообще к ногтю взять…
«А все-таки, ребятки, я вас от всего этого уберег, – весело подумал Смолин. – Тебя, Фельдмаршала, Шварца. Даже Гонзиц и Инга, посвященные в кое-какие
– Какая еще интрига? – спросил он с самым невинным видом.
– Да болтали тут… Ничего конкретного, просто шли разговоры, что за кулисами нечто очень серьезное крутится… Балуев вон говорил…
– Нашел кого слушать, – фыркнул Смолин. – Ну какие у нас могут быть роковые интриги, сам подумай? Балуев, ага…
– Да знаю я его… Просто болтали…
– Ерунда, – сказал Смолин. – Нет никаких интриг. И не было… Уж я бы знал…
Финал
Чужие фанфары
Василий Яковлевич Смолин стоял, прочно расставив ноги, на высоком обрыве, на левом берегу Шантары. Время от времени он поднимал к глазам полевой бинокль – французский, времен Первой мировой, восьмикратная безукоризненная оптика – и разглядывал, что происходит километрах в трех напротив него и ниже, на берегу правом.
Поскольку это было не общественное мероприятие, а чисто рабочая процедура, жителей никто и не собирался оповещать. Так что на бережку присутствовало всего-то десятка два разнокалиберных и разномастных чиновников – ну и, разумеется, два гордых первооткрывателя, которые мэра свеженькой сенсацией малость и ошарашили…
Неподалеку от берега стоял на якоре плавучий кран, перегнанный с судоремонтного завода, вокруг него – три моторки. От П-образной стрелы уходили в воду два туго натянутых троса.
Смолин встрепенулся, приложил бинокль к глазам. Вовремя: из воды показался аквалангист в черном гидрокостюме с ярко-оранжевыми лампасами, ухватился за борт моторки, перевалился в нее, и, сдвинув маску на затылок, принялся что-то ожесточенно семафорить руками на кран.
На палубе крана и в рубке началась легкая суета. Тросы натянулись еще более… звуки над водой далеко разносятся, вот и до Смолина долетело тяжелое фырканье движка, поскрипывание металлических тросов…
Есть! Над водой показался закрепленный четырьмя тросами броневик, по-прежнему в позе лежащего на боку. С него ручьями текла вода, порой в тонких струйках играла мимолетная радуга. За кормой крана взбурлила вода, он медленно разворачивался корытообразным носом к берегу, чтобы аккуратненько переместить туда историческую находку.
Это уже было и неинтересно, откровенно говоря. Смолин перевел бинокль на одну из моторок – там так и лежали два ярко-красных пластиковых мешка. Смолин видел десять минут назад, как их подняли аквалангисты – там, конечно же,
Итак. Что же, собственно, произошло? Да попросту случилось так, что молодая журналистка Инга Извольская по какому-то побуждению души приобрела за смешные деньги на «блошином рынке» шантарского антиквариата (есть такой, по воскресеньям работает в одном из Домов культуры) кипу старых бумаг – архив слинявшего когда-то в Харбин купца Гладышева, надо полагать, привезенный на родину его вернувшимися после войны потомками. И, разбирая пожелтевшие листы, наткнулась на сущую бомбу – самоличное повествование купца о том, как нагрянувшие на броневике трое красных аспидов лишили его
