ломай…
Нет, такого с ним еще не случалось в многотрудной работе незарегистрированного частного извозчика… Он пропустил момент, когда следовало, плюнув на все и забрав ключ зажигания, вылезти из машины – не до утра же будут блудить… Отчего-то выходить теперь казалось еще стыднее и унизительнее, чем оставаться на месте. Родион, ругаясь про себя, сидел, вжавшись в сиденье, избегая смотреть в зеркальце заднего вида. В машине было темно, они остановились вдали от фонарей – сопляк, хоть и пьяный, место выбрал с умом, и за спиной Родиона совершенно непринужденно, словно его здесь и не было, разворачивалось нехитрое действо: ритмичная возня, стоны и оханье, прекрасно знакомое каждому взрослому мужику с опытом чмоканье-хлюпанье…
Странно, но он не испытывал ни малейшего возбуждения, хотя чуть ли не рядом с ним громко колыхались слившиеся тела и запах секса в салоне с наглухо задраенными окнами становился все сильнее. Отвращение к ним, к себе, к окружающей жизни превозмогало все остальные эмоции. Наверное, в таком состоянии люди способны убить: он вдруг представил свою Зойку, Зайчика на заднем сиденье наемной машины, в руках пьяного сопляка… В виски словно вонзились тонкие иглы, Родион едва не взвыл от безнадежности, повторял в уме, словно испортившийся патефон: «С ней такого не будет, с моей дочкой ни за что такого не будет, пусть жизнь теперь другая, Зойка все равно вырастет лучше и чище, с ней такого не будет…» Тяжелый запах словно пропитал его всего, и он, скрипнув зубами, сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой. Что на заднем сиденье прошло совершенно незамеченным, там как ни в чем не бывало продолжались самозабвенные оханья и стенанья, порой непонятно чьи ноги задевали спинки передних сидений, рядом с ним, поверх мятых купюр, шлепнулась в коробку черная туфелька. Докурив, он протянул руку и сменил доигравшую до конца кассету. Теперь в салоне хрипло надрывалась Люба Успенская:
Он любил и эту песню, но боялся, что отныне она всегда будет ассоциироваться с воспоминаниями об очередном унижении.
«Собственно говоря, никто тебя не унижает, – подумал он. – Им и в голову не приходит, что они тебя унижают, чего же ты воешь на Луну?» Но эти утешительные мысли помогали плохо. Бессильное отвращение к самому себе, смешанное с этим проклятым запахом, проникало под череп, во все поры.
Он не сразу и сообразил, что сзади давно уже стоит тишина. Потом снова забулькало, щелкнула зажигалка, на миг озарив салон трепещущим сиянием.
– Командир! – подал голос вовсе уж рассолодевший сопляк. – Местами поменяться не хочешь?
– Что? – Он не сразу и сообразил.
– К девочке не хочешь, говорю? А то она не кончила, грустит…
– Ой, противный… – послышался деланно застенчивый девичий голосок.
– А что? Должен я заботиться о любимой женщине, чтоб словила оргазм? Греби сюда, шеф, а она потом сравнит… Может, с тобой тусоваться и будет, а, Юльк?
– Ой, противный…
– А домой не пора? – спросил Родион, едва сдерживаясь, чтобы не выкинуть обоих из машины.
– И правда, пора, – озабоченно подала голос Юлька. – Капитан, у тебя носовой платок есть? Подтереть тут…
Родион, пошарив по карманам, сунул назад платок, не оборачиваясь. Сказал:
– Выкинь потом.
И, не дожидаясь ценных указаний, медленно тронул машину.
«Единичка» была ровесницей этой беспутной Юлечки, даже, пожалуй, на несколько месяцев постарше – но все еще тянула, хоть и проржавела насквозь. Починка и уход – это у него, без лишнего хвастовства, неплохо получалось, если повезет, можно проездить еще пару лет…
Оказывается, разгульные малолетние любовнички жили в одном доме. Родион лишний раз убедился, что «женщина» – понятие, от возраста не зависящее. Велев ему остановиться в отдалении от подъезда, соплюшка старательно подмазалась, привела себя в порядок, попросила зажечь свет, полюбовалась на себя в зеркальце:
– Ну как, капитан, насчет невинности?
– Сойдешь, – бросил он неприязненно.
И в самом деле, теперь она выглядела совершенно невинной и благонравной школьницей – в старые времена, повязав алый пионерский галстучек, ее вполне можно было выпускать с букетом цветов на трибуну очередного съезда.
– То-то, – сказала она удовлетворенно, звонко шлепнула по рукам кавалера. – Убери лапы, я уже в образе… Пошли? Только если в подъезде лапать полезешь – коленкой по яйцам врежу, сразу предупреждаю. Что мне, опять красоту наводить? Пока, драйвер!
Они вывалились из машины, пересмеиваясь и похохатывая, пошли к подъезду. Родион, вытащив из бардачка тряпку, распахнув все дверцы, принялся яростно драить заднее сиденье, брезгливо передернувшись всем телом, когда мякотью большого пальца въехал в липкое пятно. Закурил и долго стоял на ветру, чтобы машина проветрилась как следует. Машинально прикинул: двадцать с грузина, десятка с девушки в кожанке, двести пятьдесят от загулявшего сопляка, минус полсотни гаишнику… Совсем неплохо.
От запаха так и не удалось избавиться, и он до половины приспустил стекло со своей стороны, прибавил газу Ехал по длинной, неосвещенной трассе, ведущей из микрорайона Полярного к центру, где гаишники появлялись только в светлое время, так что можно было и поднажать.
Человека, шагнувшего на асфальт от бетонной коробочки автобусной остановки, он заметил издали. Сбавил скорость, зорко вглядываясь. Нет, один-одинешенек, никого рядом нет, и никто не прячется за остановкой… Место было не то чтобы криминогенное, но крайне специфическое: метрах в пятистах отсюда, в поле, стояли три семиэтажки – бывшие общежития его родного «Шантармаша», с полгода назад переданные на баланс городу. И городские власти, по слезной просьбе УВД стремясь разгрузить переполненные колонии, где уже не раз случались бунты, передали дома под новую зону общего режима.
