Надеваю старые брюки от Дольче и Габбаны и спортивный джемпер от Ральфа Лорена, никакого бюстгальтера, и, входя в ресторан, вспоминаю, что уже три дня не причесывалась.
Д.У. сидит не за тем столиком.
– О-о-о… ты выглядишь так… по-американски. Так… великолепно. Я всегда говорил, что ты стопроцентная американская девушка. В тебе заключена самая суть американки.
– Ты не за тем столиком, Д.У. Я здесь никогда не сажусь.
– Нет, конечно. Но какие брючки, дорогая! Это та-а-ак важно. Я подумываю упаковать тебя во что- нибудь от Бентли.
– Бентли уже полвека не носят те, кому меньше шестидесяти.
– Я сделаю все, чтобы он вновь стал хитом. И он им станет, станет, станет! Сестрички С. носят только его.
Я закатываю глаза.
– Хочу мартини, – говорю ему, – у тебя, случайно, нет с собой таблетки?
– Какой? От аллергии? Я не знаю…
– А от них колбасит?
– Ох, милая моя, с тобой что-то неладно. Ты становишься похожа на маленькую Кортни Лав. Я бы та-а- ак хотел, чтобы ты подружилась с этими чудными, чудными сестричками С. Подумай только, какие вечеринки вы могли бы закатывать. О них бы шумел весь Нью-Йорк. Это было бы прямо как в старые добрые времена.
Ну почему я не могу быть как эти очаровашки С.?!
Они само совершенство. У них никогда не бывает неприятностей. Даже с их мужьями. Они близняшки, и одна из них (я их всегда путаю, да и все путают) вышла замуж, когда ей было около восемнадцати. Она как-то приглашала меня на чай, и я пошла, поскольку муж сказал, что так надо. «Мой муж женился на мне из-за моих бедер, – сказала она, хоть я и не спрашивала. – У меня бедра подходящие, чтобы рожать, – продолжала она, – что я могу поделать?» Я хотела поинтересоваться, где ей промывали мозги, но не смогла. Она казалась такой печальной. Такой потерянной. Такой хрупкой в пышном пестром платье от Валентино.
– Как это ты не лысеешь, Д.У.? – спрашиваю его и зажигаю сигарету.
– Ох, ну ты скажешь. У моего деда до самой смерти была прекрасная шевелюра.
– А тебе не кажется… что три месяца назад волос у тебя было поменьше?
Д.У. оглядывается, шлепает меня по руке.
– Ах ты, гадкая! Я и правда кое-что предпринял. Но сейчас все это делают. Знаешь, времена ведь действительно изменились. Все фотографируются. Я имею в виду эти ужасные фотографии в журналах… но
А. – это та редактор из «Вога».
Я громко зеваю.
– Ты видела ту статейку про тебя в прошлом месяце? Тот номер, где разбирали длину твоей юбки. Потому-то в этом сезоне все носят макси.
– Все это только потому, – объясняю я, стряхивая пепел на пол, – что подол у той юбки оторвался, а мне было лень его пришивать.
– Ну, дорогуша, – говорит Д.У., – разве ты не понимаешь? Такая уверенность, такое спокойствие… Это гениально. Словно когда Шарон Стоун надела на вручение «Оскара» водолазку фирмы «Гэп»*.
Со злостью смотрю на Д.У. Я пытаюсь избавиться от него два года, но снова и снова с ужасом осознаю, что он никогда не исчезнет, такие, как он, никогда не исчезают, а особенно если вы знаете их так, как знаем друг друга мы с Д.У.
– Меня сегодня вырвало. И мне все еще кажется, что кто-то пытается меня отравить.
Д.У. допил мартини.
– Мы знаем, что ты не ждешь ребенка, – говорит он так задушевно, что меня передергивает.
– А откуда мы это знаем?
– Да брось, дорогая. Ты не беременна. Не была и никогда не будешь. Не ты, с твоими тринадцатью процентами жира. На это может купиться твой муж, но не я.
– Ты ублюдок!
Д.У. смотрит по сторонам.
– Говори-ка потише. Если не хочешь увидеть в журнале «Стар» новый материальчик: «Принцесса Сесилия ссорилась со стареющим господином, своим тайным любовником».
Я смеюсь.
– Все знают, что ты – гей.
– Я был женат. Дважды.
– Ну и что?
