– Светик, давай вспомним, что было потом. Вот ты вышла от Даши и пошла по коридору. Раз ты говоришь, что расстроилась… ну, совсем чуть-чуть… значит, наверное, голову опустила? Смотрела в пол?
Она с интересом взглянула на следователя.
– Да, точно. Вы так говорите, будто сами там были и все видели!
Сергей Павлович вздохнул.
– Если бы! А теперь вспомни, пожалуйста, что ты заметила. Может быть, чьи-то ноги? Мужские, женские? Запах табака? У тебя папа курит?
– Курит трубку. Мама ругается, говорит; табачищем все провоняло.
– Ну так что? Курил кто-нибудь в коридоре?
– Нет… Дверь скрипнула! – вдруг обрадованно сказала она. – Я правда вспомнила! У меня за спиной, когда я проходила мимо холла.
– А в самом холле кто-нибудь сидел?
– Никого не было. Я ещё подумала, может, телевизор включить?
– Включила?
– Настроение пропало.
Туровский быстро подсчитал: в 9.30 Борис Анченко отнес женщинам завтрак, пробыл у них «минуты три от силы» (по его же словам), потом вернулся на свой наблюдательный пост. Света забежала к Кларовым в девять с минутами (по её словам), в 9.20 вышла от них, услышала за спиной скрип двери, вошка в пустой (ПУСТОЙ!) холл…
– А ты не знаешь, какая именно дверь скрипнула?
– Нет, конечно. Я же не вы.
– В каком смысле?
– Ну, это, наверное, только сыщик может сказать, какая дверь скрипнула у него за спиной.
Он невольно улыбнулся.
– Ты мне делаешь комплимент. А какой был скрип? Низкий, высокий? Громкий, тихий? Вспомни. Ты же музыкант.
Она думала долго, целую минуту. Потом с сожалением покачала головой.
– Наверно, я плохой музыкант. Занимаюсь мало.
– А тебе нравится?
– Нравится. Хотите, что-нибудь сыграю?
Туровский собирался было вежливо отказаться, времени мало, следы ещё не остыли, но неожиданно для себя кивнул.
Светлана вынула флейту из аккуратного замшевого чехольчика, приложила к губам.
Сначала Туровский просто следил за её движениями, как флейта мягко скользит вдоль губ, как одухотворенно было лицо у его новой знакомой (не может быть плохого музыканта, где есть такая одухотворенность; это нельзя воспитать или просто изобразить. Это – от природы, от Бога). А потом внешний мир вдруг пропал. Мягкая, немного грустная мелодия уносила куда-то, словно на крыльях.
И Туровскому показалось, что флейта плачет. Тихонько и жалобно, скорбя по тем, кто был нам бесконечно дорог, за кого мы отдали бы все на свете, и жизнь свою в том числе – не задумываясь, с радостью… Только поздно. А раньше… Раньше мы, глупые, этого не понимали…
Добираться к молельне нужно было через заснеженный перевал, так высоко взлетевший ввысь, что дорога, которую и дорогой-то было стыдно назвать, скорее тропинка среди скал, и вовсе терялась, когда на путника медленно наползало колючее и пушистое облако. Юл-лха, дух перевала, был в общем-то добр, как и положено быть настоящему лха, но вряд ли мог похвалиться покладистым характером. Поэтому путники, ступавшие на охраняемую тропу, не были едины в своей участи: одни проходили легко и беззаботно, другим крепко доставалось – налетал и бил со всего маха в лицо снежный заряд, скользили с жалобным ржанием по настовой корке вьючные лошади и, случалось, ломали ноги. Хоть и редко, но все же два-три раза за караванный сезон лха брал и человеческую жизнь, однако его не осмеливались ругать: значит, тот человек был недостаточно любезен, вел себя как наглый и бесцеремонный чужак, а не как вежливый гость.
Чонг дружил с духом перевала. Никогда просто так не проходил мимо каменного алтаря, спрятанного в небольшой пещерке, как раз у границы, где кончается власть мягкой травы и деревьев и начинается черно-белое царство высокогорного Тибета – скал, камней и снега.
Много лет назад здесь был другой алтарь – памятник в форме креста, такой же, как на берегу одного из великих озер. Его оставили древние люди – паломники из несторианских колоний. Учитель Таши-Галла рассказывал о них Чонгу. Они поклонялись Иисусу, Богу, который принял смерть на таком кресте за всех людей в этом мире, в надежде спасти их – и плохих; и хороших: в каждом есть доля греха, и в каждом – Божья искра.
– А как же тот, кто его предал? – изумленно спрашивал Чонг. – Разве Иисус простил и его тоже?
– Да, – кивал головой Таши-Галла.
– Зря, по-моему.
Чонг был разочарован. Все-таки нельзя даровать прощение всем подряд. Что за Бог, который не наказывает, не карает своей десницей?
– Не спеши судить.
– Но как же так, учитель? Вас почитают во всех общинах как святого, равного великому Марпе Отшельнику. И вы достойны спасения так же, как и предатель, погубивший Иисуса?
Таши-Галла чуть усмехнулся одними уголками губ. Череп его был совершенно лишен растительности, но это придавало ему обаяние, и даже глубокие морщины, разбегавшиеся от глаз, походили не на трещины в земле в пору большой засухи, а на теплые солнечные лучи, в которых хотелось купаться, повизгивая от удовольствия.
– А знаешь, кто был моим первым учителем? Это был лама Юнгтун из провинции Ньяк. Один из самых могущественных черных колдунов.
– Вы смеетесь надо мной?
Чонг тогда так и не поверил. Мыслимое ли дело: в молодости совершать черные дела, насылать град на поля недругов, чтобы сгубить посевы зерна, и с усмешкой слушать проклятия в свой адрес, а потом приобщиться к учению святой Дхармы!
Он положил на алтарь несколько лепешек, поставил высокий кувшин с рисовым напитком, чтобы лха не очень скучал среди своих холодных скал, и белую гирлянду из тонкой бумаги.
– Это я сделал сам для тебя, – прошептал он, дотрагиваясь лбом до камней. – Прими с почтением и даруй мне удачу в пути.
И прислушался, будет ли ему какой-нибудь знак. Жаль, рядом не было учителя, тот умел разговаривать с духами и понимал их ответы… Чонг же слышал только гулкие кап-кап-кап. Это капельки воды срывались с потолка и падали вниз. Что они означали? Прямо перед глазами откуда-то появились два муравья. Один безнадежно барахтал лапками в прозрачной капельке, другой тащил его оттуда, но сил не хватало. Чонг подобрал тонкую щепку и протянул её конец тонущему. Но тот, испугавшись, заработал лапками, погружаясь в глубину капли. Вот же дурак, рассердился Чонг, подцепил глупое насекомое и вынес наружу.
По дороге в сторону перевала двигался торговый караван. Караван был богат: Чонг не сразу смог сосчитать все повозки на двух громадных, в рост человека, деревянных колесах. На каждой повозке сидели двое: возница в теплой меховой одежде, управлявший круторогими быками, и помощник, следивший за грузом. Изредка возница покрикивал на ленивых животных, и те отвечали длинным трубным ревом; Попадались и низкорослые вьючные лошади, груженные кожаными арчемаками с кирпичным чаем из Амдо, и совсем маленькие ослики, на спинах которых лежали мешки с товаром, а на мешках сидели погонщики (а иначе бы ноги стали волочиться по земле), в лохматых шапках, важные, будто вельможи при дворце самого Лангдармы Третьего. Главным же грузом каравана был, конечно, шелк – сотни и сотни тюков самых разнообразных расцветок и качества.
Посреди каравана двигался богато украшенный паланкин. С его крыши свисало множество разноцветных гирлянд (Чонг вспомнил ту, из белой рисовой бумаги, которую он оставил у алтаря, и ему стало немного стыдно за её бедность). Тонкие занавеси из китайского шелка скрывали того, кто сидел внутри, но это явно
