дверь и пускают себе пулю промеж глаз… Тьфу-тьфу!).
Общий смысл сводился к следующему. Некое юное создание (мальчику в аккурат стукнуло двадцать пять), сын директора общества «Корона», неожиданно и в категорической форме изъявил желание играть главную роль в будущем фильме. Недоросль не подходил по всем статьям, что было ясно без всяких кинопроб. Он был не в меру упитан, неповоротлив и прыщав, а перед камерой терялся и не мог выдавить ни слова. Главный же герой в картине должен был драться на мечах, скакать на лошади и прыгать с обрыва. А главное – объясняться в любви прекрасной молодой княгине. Словом, Глеб вежливо отказал. Недоросль удивленно поднял бровь и спросил: «Ты, типа, забыл, на чьи бабки существуешь? Да я папане пожалуюсь…» – «Жалуйтесь сколько угодно, – ответил Глеб, – а сейчас закройте дверь с той стороны и не мешайте работать». Коммерческий сынок, чуть косолапя, обогнул стол, схватил главного режиссера за грудки и вздернул вверх, прошипев: «Да я твою интеллигентскую харю…»
Глеб попытался было уладить дело миром (парнишка-то еще совсем юн… А может, второй Жан Марэ?), но – почувствовал устойчивый перегар, увидел близко, в каких-то сантиметрах, массивную златую цепь (всегда терпеть не мог украшений на мужчинах) и передумал. Ткнул собранными в щепоть пальцами в болевую точку над ключицей, поймал кисть в классический «катет-катет» (уроки Дарьи Матвеевны) и пинком отправил соискателя за дверь. Пригладил костюм, сел за стол и задумался. Однако надо было готовиться к визиту папаши. Папаша, по слухам, отличался крутым нравом и мог приехать в сопровождении собственной «силовой структуры». Глеб вяло подумал, что стоило бы спрятать подальше все ценное и бьющееся, позвонить на съемочную площадку и кликнуть ребят-каскадеров – словом, принять кое-какие контрмеры… Но ограничился тем, что вышел в приемную и в приказном порядке отправил домой секретаршу Лидочку.
Незачем ей…
Папаша действительно прибыл с сопровождением, но оставил его внизу, а в офис поднялся в одиночку. Прошел, по-хозяйски выбрал стул с жесткой спинкой, пробормотав: «Радикулит, сволочь…», сел и закурил, держа сигарету большим и указательным пальцами. Глебу приходилось сталкиваться с людьми, которые так же держали сигареты. Финансовый магнат поймал взгляд собеседника и чуть усмехнулся:
– Ищете наколки на кисти?
Глеб промолчал. У директора «Короны» были умные глаза серо-стального цвета, волевой подбородок и зачесанные назад волосы с нитями благородной седины. Он обладал повадками уверенного в себе хозяина жизни, только нет-нет да проглядывала за этой вальяжной уверенностью какая-то дикая, безысходная усталость. На левой кисти, ближе к указательному пальцу, кстати, угадывался маленький белесый шрамик. Видимо, обращался к специалисту, пытался вывести (скорее всего делал пересадку кожи – нехилое по стоимости мероприятие), но след остался.
– Имел грех в далекой молодости, – сказал дон Корлеоне (так Глеб окрестил его про себя). – Знаете, есть расхожая формулировка: любой начальный капитал имеет, гм… не совсем законное происхождение.
– Я понял.
– Впрочем, никакой аналогии. Пять лет общего режима. Статья… Ну, это неинтересно, – он выпустил дым через ноздри. – Все быльем поросло. Аллочка моя скончалась в результате несчастного случая, а второй раз я так и не женился (вот и верь после этого россказням о нравах современных мультимиллионеров). Вадик – мальчик хороший, только крайне избалованный. В этом, боюсь, есть моя вина: все же единственный наследник… Думаете, почему он вдруг воспылал любовью к киноискусству? Чтобы избавиться от меня, от моей опеки. Я-то прочил его в финансово-экономический (не в нашу дыру, естественно). Согласитесь, мальчику необходимо образование – и не «чему-нибудь и как-нибудь», а серьезное, иначе нынче не выплывешь. А образование – это не только мои деньги, но и его собственный труд. А вот этого… – он виновато развел руками. – Словом, не волнуйтесь. Никаких демаршей с моей стороны не последует. Между прочим, оболтуса моего вы качественно приласкали. Учились где-то?
Глеб впервые улыбнулся.
– «Чему-нибудь и как-нибудь».
– Ну-ну. Продолжайте снимать, молодой человек. Я видел некоторые из ваших фильмов. Весьма, весьма… Знаете, в них есть нечто… Нечто чистое, незамутненное. Смотришь на экран – и будто возвращаешься в детство. Не скажу, что оно было счастливым, однако…
Все это были дела давно минувшие, страсти улеглись, и Глеб рассказывал мне о них весело и с большим юмором (а я в тот момент представлял, как он сидел за столом в своем офисе и ждал мордоворотов…). Вполне, кстати, мог дождаться – будь на месте директора «Короны» кто другой – растер бы в пыль и не заметил. А уж картину похоронили бы – как дважды два. Фильм был, конечно, не «Клеопатра», на съемки которой Голливуд походя угрохал семьсот пятьдесят миллионов, но и он стоил недешево. Взять хотя бы декорации…
От декораций мои мысли плавно перетекли к Якову Вайнцману (что ни говори, колоритнейшая личность!).
– Вайнцман жаловался на тебя.
– Правда? – хмыкнул Глеб.
– Ну, не жаловался… Высказывал опасения за твое душевное состояние.
Братец плеснул себе коньяку, поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее, вытянул ноги, едва не достав до Кузьки…
– Нашего Якова переполняют нерастраченные отцовские инстинкты. А я – вот он, под рукой. Кабы мы встретились с ним лет двадцать назад – он бы, пожалуй, меня в школу водил и дневник смотрел. Помнишь Левку Чингачгука?
Был у нас во дворе такой типаж – еще во времена школьного детства. Его звали Левка Ветров, а Чингачгуком его прозвали за неукротимый характер и дурную манеру улюлюкать на всю улицу, пугая благонравных прохожих. Так вот, этот самый Левка, не боявшийся ни черта, ни департамента по делам несовершеннолетних, уважал, как оказалось, единственного в мире человека – Гарика Варданяна, десятилетнего пацаненка, жившего на соседней улице.
Гарик был некрасивый: худенький и чернявый, с реденькой челкой и тонкими ручками-ножками. К тому же родители обряжали его в вельветовый костюмчик и белоснежную рубашку с громадной дурацкой бабочкой. Короче, при одном взгляде на него кулаки так и чесались. А еще Гарик таскал в твердом фибровом чехле, похожем на чемодан, огромную скрипку. Скрипка была размером почти с ее обладателя и называлась виолончель.
Согласно дворовому преданию, Левка однажды, двинув несчастного Гарика в ухо (просто так, для разминки), указал на футляр и строго спросил:
– Это че? Скрыпка? А че такая здоровая?
– Не скрипка, – тихо всхлипывая, прошептал Гарик. – Это виолончель. Пожалуйста, не ломайте его. Меня – лупите, а его не трогайте. Его дедушка делал…
– Вичлен… что? – вдруг так же тихо спросил Левка.
– Виолончель.
– И ты что же, можешь на нем…
– Немножко. Я в музыкальной школе только в третьем классе.
– А сколько еще надо учиться? Ну, чтобы играть, как артист по радио? – Левка уже и забыл о вражде, даже присел рядом на корточки, чтобы общаться, так сказать, на одном уровне.
Гарик позволил себе робко улыбнуться сквозь слезы.
– Это долго. Сначала школа, потом училище, консерватория… Если упорства хватит.
– Хватит, – авторитетно заявил «гроза района». – Три года ты уже проходил. Значит, и лупили тебя тут тоже три года, а ты не бросил. Ша! Больше лупить не будут.
И действительно, с тех пор он взял над мальчишкой нечто вроде неформального шефства: провожал его в школу и обратно и регулярно выспрашивал, какие тот получил оценки («Это твой старший брат? – поинтересовалась музыкальная преподавательница. – Надо же, какой заботливый. Только выглядит слегка шпанисто»). А нам объяснил:
– Кем вы, шантрапа, будете? Работягами за сто двадцать в месяц. А он – талант. Вы его только по телику видеть и будете. Так что предупреждаю: узнаю, кто против вякнет…
