Борис Пастернак

Это слабая книга. Как ни люби Пастернака, как ни восторгайся его неконъюнктурным желанием открыть русскому читателю целую неведомую литературу, нельзя не признать главного: все, что Пастернак делал для заработка, или из теоретических соображений, или по заказу, – много ниже его дарования и даже хуже поденщины посредственных коллег: посредственности лучше годятся для выполнения заказов – у гения выходит такая гомерическая смесь, что хоть святых выноси.

В тридцать четвертом приходилось переводить современников, а современники, в лучших традициях восточного сладкопевства, уже перешли на одические экзерсисы и писали в основном о том, как процвел их родной край и как он гордится своим самым драгоценным порождением, восхитительным Иосифом Виссарионовичем. Даже в наиболее удачных переводах – вроде замечательного «Моря» Валериана Гаприндашвили – Пастернак поет не своим голосом:

Море мечтает о чем-нибудь махоньком,
Вроде как сделаться птичкой колибри
Или звездою на небе заяхонтить,
Только бы как-нибудь сжаться в калибре.

Это очень хорошо, и тем не менее это чистый Маяковский – в особенности первые две строчки; дальше не легче:

Как надоело ему полноводье!
Сердце сосущей пиявкой ужалено.
Взять и вместиться б, целуя ободья,
В узком глазу кольца обручального!

Взять и вместиться б! Здравствуйте, Владим Владимыч!

Переводы Пастернака имеют главным образом ту ценность (помимо иллюстративной – ибо по ним можно судить о губительности поденщины для серьезного художника), что позволяют понять механизм его собственной поэтической работы – разумеется, от противного. Стихи Табидзе, Яшвили, Гаприндашвили, Леонидзе, Каладзе – строятся главным образом по двум схемам: либо фабула, баллада – либо череда картинок. Композиция стихов Пастернака, их структура подчиняется закону более сложному: это постепенное, бутонное разворачивание образа. На одном уподоблении или противопоставлении строится сложная метафорическая конструкция, диктующая композицию; будь то уподобление падающего снега – ходу времени, или наступления сумерек – проезду рыцарской кавалькады; или грозы – военным действиям; или любви – воскрешению динозавра, многие века пролежавшего в каменноугольных земных недрах. Применяя выражение Шкловского, можно сказать, что большинство современников Пастернака, которых он дружелюбно, но вынужденно переводил, – писали «вдоль темы», тогда как Пастернак плыл по ее стрежню. В каждом его стихотворении главное – позвоночник, «продольный мозг»; его стихотворение – пышное дерево или куст, развившиеся из зерна, тогда как почти все его переводы – цепочки ровно выложенных бревен. Эта разница тем заметней – и в каком-то смысле оскорбительней – что особенности пастернаковского слога, его паронимы, созвучия, лексика, излюбленные им жаргонизмы и снижения присутствуют и тут, словно краснодеревщик никак не может избавиться от любимых привычек и приемов, сколачивая полки из ДСП. Это вовсе не означает, что Табидзе или Каладзе были плохими поэтами (случай Яшвили сложней, он действительно писал с годами хуже и хуже). Это значит лишь, что они были несопоставимы с Пастернаком – не столько по уровню, сколько по образу художественного мышления.

В одних стихах я – богатей.
Что прочее ни славословься —
Ничем из остальных затей
Не интересовался вовсе.

Это («Мечта» Гаприндашвили, поэта в высшей степени одаренного) сказано совершенно по- пастернаковски, его интонация, его невнятица. «В одних стихах я – богатей» – звучит коряво, почти как у молодого Пастернака, ибо предполагает вторую строчку: «В других стихах я – побирушка» или что-нибудь в этом же роде, поскольку автор-то хотел сказать, что стихи – все его богатство, но переводчик выразился в своем духе, двусмысленно, зато непосредственно. «Что прочее ни славословься» – тоже неловкий оборот, у Пастернака, в его лирическом потоке, извинительный, но в ясных стихах Гаприндашвили излишний. Он всего и хотел сказать, что как ни расхваливай при нем другие занятия – он ни к одному не чувствует вкуса. Вторые две строчки этой строфы вполне внятны, Пастернак вообще переводил по этому принципу: две строчки абы какие, две хорошие, разговорные. Он и молодым поэтам давал совет: переводите из подлинника первые две строки каждой строфы, а остальные можно домысливать или наполнять своячиной. При его темпах (он говорил Цветаевой, что переводить надо не менее ста строк в день, а лучше триста, – иначе бессмысленно) ремесленность была неизбежна.

Один перевод следовало бы выделить особо – это «Сталин» Паоло Яшвили, стихотворение, с помощью которого Яшвили надеялся окончательно реабилитироваться за символистское прошлое, да и Пастернак, надо полагать, хотел помочь ему. Стихотворение появилось в тридцать четвертом номере «Огонька» за тридцать шестой год, – весь номер состоял из политических славословий вождю; тут и Сулейман Стальский, и Джамбул Джабаев, и иные ашуги. Ашугам было не привыкать – традиции восточной поэзии предполагают лукумное славословие власти. На этом фоне стихотворение Яшвили о Сталине выглядит ужасно неловким и, пожалуй, фарсовым.

СТАЛИН

Не знаю дня, которого, как небо,
Не обнимали б мысли о тебе.
Придать им ход такой хотелось мне бы,
Чтоб стали, как знамена в Октябре.

Открылся Кремль, и ты в шинели серой.
Массивность бронзы обрело сукно.
Ты близок всем и страшен лицемеру,
Ты тверд и прям и с партией – одно.

Ты стоек верой миллионов, коим
Октябрь дал вес отдельных единиц.
Не мавзолей, твой дух пронзен покоем
Потухших в славе ленинских зениц.

Ты с ним всегда, и ни единой пядью
Его прямых путей не покривил,
Хранитель их от вражьего исчадья,