спустя. Именно в пятьдесят шестом не осталось иллюзий у лучших представителей советской интеллигенции. Время переломилось вовсе не после снятия Хрущева, а примерно в середине его правления. Советский Союз, на волне эйфории 1956 года было вернувший себе симпатии западных интеллектуалов, – резко эти симпатии растерял. Решение присудить Пастернаку Нобелевскую премию не в последнюю очередь диктовалось именно этими обстоятельствами. Присуждая премию фрондеру, Запад серьезно уязвлял советских сановников. Похолодание возвращало ко временам холодной войны, в разжигании которой потом особо усердные упрекали Пастернака – наиболее заметную ее жертву.
В 1958 году неожиданно, один за другим умерли два больших поэта – Николай Заболоцкий и Владимир Луговской. Оба пережили в 1953–1956 годах настоящий творческий подъем, сравнимый с тем, что испытывал Пастернак, заканчивая «Доктора». «Середина века», «Солнцеворот», «Синяя весна» у Луговского; феноменально много новых стихов (больше тридцати в год – такого и в молодости не бывало) у Заболоцкого. Можно подумать, что внезапные их смерти в отнюдь еще не патриаршеском возрасте (Заболоцкому – пятьдесят пять, Луговскому – пятьдесят шесть) тоже были следствием оттепели. Проще всего сказать, что они погибли, как гибнет глубоководная рыба, вытащенная на поверхность. Но, как учил другой гений, «от счастья не умирают».
Пастернака, как и Луговского, и Заболоцкого, и всех, кто искренне, хоть и ненадолго
И ведь не сказать, чтобы он ни в чем не поверил оттепели с самого начала! На первом издании своего двухчастного «Фауста» он написал Петру Чагину, издателю и публицисту:
Это осень 1953-го, и тон вполне мажорный; нужен был целый год мытарств с романом, который Пастернак считал главным своим свершением и оправданием всей жизни, год экивоков, уклончивостей, выборочных и неполных реабилитаций, – чтобы всякие иллюзии развеялись и появилось на свет отчаянное стихотворение «Душа»:
«Время шкурное» – таких откровенных проговорок у Пастернака немного; в тридцатые он так не писал. Они были кровавыми, подлыми, трагическими, – но шкурными не были. И во всеобщем покаянии, и в стремлении закидать грязью культ личности он видел прежде всего желание выслужиться – то есть измельчавшее, выродившееся продолжение той самой эпохи культа, с поправкой на масштаб.
Это – из «Ветра (Четырех отрывков о Блоке)», в которых Блока, по существу, не видно – он взят как отвлеченный символ свободы и подлинности. Это вообще не самые сильные стихи в «Когда разгуляется» – местами они не уступают неуклюжестью выражения и ненатуральностью тона знаменитому «Я понял, все живо»:
Мало того что это двусмысленно, – получается, что косой, как обычно называют в России зайца, ни с того ни с сего полоснул двух гадюк; это еще и не Блок, – до такой степени к реальному Блоку, каким мы знаем его по стихам и письмам, не идет слово «разохотила» – равно как и определение «барчук». Все это лишний раз доказывает, насколько Пастернак от Блока далек – при всей любви к нему, – но стихи-то, собственно, не о реальном поэте и даже не о его хрестоматийном образе («Блок на небе видел разводы. Ему предвещал небосклон большую грозу, непогоду, великую бурю, циклон»). Смысл всего цикла – в первом отрывке, прокламирующем идеальный образ поэта: «Прославленный не по программе и вечный вне школ и систем, он не изготовлен руками и нам не навязан никем»; такой поэт противоположен эпохе лжи и конъюнктуры, и только для этого противопоставления понадобился.
Перелом, как видим, произошел в том самом пятьдесят шестом, в котором закончилась оттепель и начался медленный, на восемь лет растянувшийся откат.
3
Разумеется, все сказанное не отменяет великих хрущевских заслуг. Мы лишь пытаемся объяснить, почему демократизация общества с неизбежностью приводит к травле гениев, которые вдруг утрачивают свой статус: «половинчатые» уничтожают цельных, конформные посредственности набрасываются на титанов. И мотивировки у них при этом не только лояльные, но и либеральные (в такие времена лояльность тождественна либерализму): «Он подрывает устои нашей страны, только-только начинающей жить по- человечески!»
Ненависть коллег к Пастернаку – на удивление массовая, дружная, почти не знавшая исключений (едва ли два-три процента от тогдашнего Союза писателей удержались от участия в травле, вслух же в защиту Пастернака не высказался вообще никто!), – мотивировалась именно этими благородными соображениями. Он посягнул на нашу свободу! Он загнал в угол нашу добрую, гуманную власть, которая
