– Вы киньте. Я сам...
Войтик и кинул. В самом деле, ему было достаточно двух тяжелых винтовок, нагана, он немало вымотался за эту ночь, к тому же с утра начал донимать желудок – напомнила о себе его застарелая язва. Молчала неделю, но вот разболелась. Но, видно, тревоги этой ночи еще не все кончились, чувствовал, еще они вылезут ему боком.
Идти самому, без ноши, стало полегче, Войтик немного отдышался и вдруг в привычной лесной тишине уловил раскатистое эхо нескольких дальних выстрелов как раз в той стороне, куда они направлялись. Он остановился, хотел крикнуть Сущене, но тот сам, наверно, услышал стрельбу и стал, согнутый в три погибели под распластанным на спине Буровым.
– Где это? В Бабичах?
– Может, и в Бабичах, – шумно выдохнул Сущеня. «Черт возьми, – невесело подумал Войтик. – Если уж стреляют в Бабичах, так куда же тогда податься?..»
Наверно, то же почувствовал и Сущеня, который выше подвинул на себе ношу и шатко переступил на крепких, однако усталых ногах. Минуту спустя донеслось еще два выстрела, и все неопределенно затихло. Они недолго постояли, прислушиваясь, потом Войтик сделал несколько шагов вперед и молча указал рукой в лес – в сторону от донесшихся выстрелов.
Они снова пошли между сосен, по-прежнему чутко вслушиваясь в лесной шум. Куда они шли, теперь уже не знал ни Сущеня, ни Войтик. Скоро, однако, им попалась старая лесная просека, местами заросшая молодняком сосны и березы. Почва тут всюду была песчаная, без мха, идти по ней стало труднее, чем беломошником-бором, в песке вязли ноги. Сущеня то и дело останавливался, поправляя сползавшее тело Бурова. Буров сначала молчал, потом начал сильно стонать, и Сущеня остановился. Они бережно опустили Бурова наземь, Войтик озабоченно склонился над раненым.
– Опять закровенил...
Устало сбросив с себя обе винтовки, он сел на сухую, усыпанную хвоей землю. Недолго подумав, Сущеня на этот раз решительно стащил через голову свою черную железнодорожную рубаху, быстренько снял несвежую, застиранную майку.
– Э, уже ни черта не поможет, – недоверчиво сказал Войтик. – Там уже столько натекло...
И все же они снова распахнули на Бурове его шинель и стали перевязывать майкой его окровавленный бок. Чтобы та как-то держалась, вытащили из брюк узенький кожаный ремешок, перетянули им живот по майке. Но кровь все равно сочилась, заливая брюки, шинель, простреленную рубаху раненого.
– Мне, наверно, капец, – вдруг мучительно простонал Буров. – Не донесете...
Они не стали понапрасну обнадеживать раненого, сами знали не больше его. Они лишь молча посидели возле, отдыхая и напряженно обдумывая, как быть дальше, куда податься. И Войтик нашелся первым:
– Нужна повозка. А так, конечно...
Все размышляя о чем-то, он вглядывался вперед, в затуманенный проем узкой зарастающей просеки, с одной стороны которой высилась стена гладкоствольных сосен, а с другой и пониже кудряво зеленел молодой, сеянный рядами сосняк. Сосенки еще не выросли и наполовину, но все густо стремились вверх, образовав непролазную чащу. Наверно, там можно было укрыться – другого убежища в этом сквозном бору поблизости не было.
Только они взялись поднимать Бурова, как вдали снова забахало, да так густо и часто, что они недоуменно застыли. Несколько долгих минут в растерянности слушали, потом Войтик скомандовал:
– Давай быстро туда, в сосняк!
Вдвоем, задыхаясь, торопливо перенесли раненого на край чащи и, раздвигая плечами ее колючие недра, продрались еще шагов на двадцать. Тут в самом деле было укрытно и тихо; обнаружив небольшую прогалинку, опустили на мелкую травку измученного Бурова.
– Где это... стреляют? – тихим голосом спросил тот, не поднимая темных, запавших век.
– А черт их знает! – в сердцах бросил Войтик. – Где-то в той стороне.
– В Бабичах?
– Может, и в Бабичах. Но ты лежи. Вот расстараемся повозку, отвезем.
– Расстараетесь... – неопределенно проговорил Буров и опять обессиленно надолго затих.
Они молча уселись с двух сторон от него, напряженно вслушиваясь в лесные звуки. Но здесь ничего не было слышно. Тихо посвистывая ветвями, шумел на ветру сосняк да поблизости начала стрекотать сорока. Хоть бы не навела сдуру кого на эту полянку, опасливо подумал Войтик. Они уже порядком набродились по лесу, да и времени, наверное, прошло немало. В этот короткий день, знал Войтик, не заметишь, как утро перейдет в вечер. Наверно, надо было воспользоваться остатками дня и что-то предпринять для Бурова, а то в темноте да на незнакомой местности очень просто нарваться на беду. Надо было идти доставать повозку. Кто только пойдет?
– Сущеня, – сказал Войтик, – ты тут знаешь где что. Где село, знаешь?
Сущеня озабоченно посмотрел в сосняк, послушал, прикинул.
– Так Бабичи там где-то. Под пущей.
– Это там, где стреляли?
– Ну.
– Тогда дуй за повозкой, – сказал Войтик. Сущеня поднялся, помедлил, вроде хотел что-то сказать на прощание. Но не успел он, пригнувшись, шагнуть в сосновую чащу, как его остановил Войтик.
– Нет, подожди. Пойду я, – решил он. – А ты сиди тут. Карауль.
– Хорошо, – послушно ответил Сущеня, опять усаживаясь у ног Бурова, возле разлапистой, с обвисшими ветвями сосенки.
Войтик тем временем стал собираться в дорогу: подобрал с земли карабин Бурова, закинул его за спину, взял в руки винтовку, глубже надвинул на голову свою черную кепку и подтянул ремень с кобурой. Он уже ступил было в чащу, как сзади подал голос Буров:
– Граната... А где граната?
Вялыми руками раненый ощупал опавшую грудь и притих в неподвижности. Войтик продолжительным взглядом посмотрел на Сущеню.
– Я не брал, – сказал Сущеня. – Может, потеряли ночью.
Буров поморщился, подумал и сказал, обращаясь к Войтику:
– Ты отдай мой наган.
– Наган? На, возьми, конечно...
Вынув из кобуры черный милицейский наган, Войтик вложил его в протянутую руку Бурова, и тот сунул наган под себя. Ремень с кобурой остались на Войтике.
– Я постараюсь скоро, – бодро сказал Войтик. – Если недалеко.
Он исчез в сосняке, поблизости прошуршали и затихли хвойные ветки, и все вокруг смолкло. Сорока, слышно было, застрекотала в некотором отдалении, видно, погналась за Войтиком, и Сущеня подумал, что сороку, если привяжется, уже ничем не отгонишь. Но сорока теперь, пожалуй, не самое для него страшное – страшнее, что будет с Буровым.
– Вот так, – выдохнул в тишине Буров. – И почему я тебя не застрелил в хате?
Он немощно подвигал бледными, бескровными губами и смолк, а Сущеня знобко передернул плечами – он уже отпотел, его спина под тонкой рубахой начала здорово зябнуть.
– Стрельнул бы тебя – сам бы жив-здоров был.
– Ну как же было в хате? – не согласился Сущеня. – Дите ведь там.
– Дите, да... А почему ты не убег, Сущеня? – спросил Буров и насторожился, полный болезненно напряженного внимания.
Сущеня выдрал из земли клок травы, выбрал из нее сухую былинку, разломал ее пополам.
– Куда же мне было убегать?
– А к немцам?
– У немцев я уже был. Вот, гляди!
Решительно вздернув рубаху, он завернул ее, подставляя Бурову голую, исполосованную синими шрамами спину. Полураскрытыми глазами Буров взглянул на нее один только раз, потом веки его сомкнулись, и он замолчал надолго. А Сущеня рассеянно дергал подле себя клочья травы, тут же бросая их наземь.
