ноги, из угла блиндажа выполз и лег возле входа Авдюшкин. В его сжатой руке блеснула малая саперная лопатка.
– Ах гады! Ну идите, гады! – треща автоматом, исступленно кричал на ступеньках раненый.
Очередного броска гранаты Волошин не успел заметить, возможно, ее перебросили через бруствер, только рядом в траншее вдруг оглушительно грохнуло, пахнув в растворенную дверь блиндажа жарким смрадом взрывчатки, и немецкая каска с головы Чернорученко с железным звоном ударилась о притолоку. На ступеньках, откинувшись навзничь, конвульсивно задергался Чернорученко, выпустив из рук автомат. Волошин подхватил этот забитый песком, горячий еще ППШ и отпрянул к закачавшейся на петлях двери.
– Дверь! Дверь! – закричало в блиндаже несколько голосов. – Держите дверь!
Чьи-то проворные руки мощным рывком грохнули плотно закрывшейся дверью, отрезая от себя все, что было за ней в траншее. Волошин не знал, что произошло с Чернорученко, убит тот или ранен, не знал, в каком состоянии раненный в голову боец, автомат которого, однако, тоже замолк. Испугавшись, что в блиндаж вот-вот ворвутся немцы, капитан через доски двери выпустил наружу три короткие очереди и снова замер у двери. На минуту все там затихло.
– Маты моя ридная! – взмолился кто-то из раненых.
– Мовчи! – крикнул на него с пола Авдюшкин. – Без тэбе тошно.
Опять настала гнетущая пауза, которая, казалось, предшествовала последней схватке. Теперь уже помочь им не мог никто в целом мире, и даже они сами помочь себе не могли. Предстояло, наверно, проститься друг с другом и подумать, как подороже отдать свои жизни.
– Ух, сволочи! Ух, какие же они сволочи!.. – навзрыд плакал в углу раненый в нательной сорочке. – Неужто конец нам?
– Подождите, – не зная еще, чем можно их и себя утешить, сказал Волошин. – Еще не все потеряно. Еще мы подержимся. У нас ведь броня.
– Броня?
– А как же! – ободряюще сказал капитан. – Вот – земля родная. Лучше нет в мире брони. Попробуй пробей, – стукнул он кулаком в стену. – Там, на косогоре, бугорка не было. А тут... Там бы такой блиндаж!
– А це правда! – раздался вдруг просветленный голос. – Я там за лопаточку ховався...
Не успел он договорить, как стены блиндажа снова содрогнулись от мощного взрыва, потом еще одного и еще двух кряду. Дверь они держали подпертой у самой земли ногами. Волошин изо всех сил упирался в ее уголок каблуком сапога, и у него едва доставало силы удержать ногу при взрывах. Вся верхняя часть двери, иссеченная осколками, засветилась десятками щелей и дыр. Держа ее каблуком снизу, он ждал, когда она рухнет на них или разлетится в щепки, и тогда... Тогда предстояла последняя схватка с минимальными для них шансами выйти отсюда живыми. Но дверь выдержала. Гранаты все-таки рвались в отдалении, за три метра в траншее, и он удивился, что ни одна из них не разорвалась под дверью. Впрочем, он тут же смекнул: скатиться гранатам к двери не давали двое убитых. Рухнув на ступеньках у входа, мертвые защищали живых, приняв на себя всю силу взрывов и все осколки. Им доставалось. Волошин уже почувствовал под подошвой жидкую лужицу и понял, что это было. Мертвые истекали живой, еще теплой кровью.
У стены встревоженно завозился Маркин.
Не выпуская из рук пистолета, он выдернул из-под изголовья сумку, коротко бросив в наступившей затем тишине:
– У кого спички?
Кто-то дал ему спички, и лейтенант, поворошив в сумке, выдернул оттуда несколько бумажек, свернул их в трубку. В блиндаже загорелся коптящий небольшой костерок, в который Маркин, нервно сминая, начал совать бумаги. «Предусмотрительный малый», – подумал про него Волошин. У него в полевой сумке тоже нашлось бы кое-что из бумаг, подлежащих уничтожению в такую минуту, но он все тянул, словно на что-то надеясь. Маркин, оказывается, в этом отношении был предусмотрительнее и уже ни на что не надеялся. Что ж, видимо, он был прав.
– Карта у вас? – поднял к нему мрачное лицо начштаба.
Карта с нанесенной на нее обстановкой батальона была у Волошина, и, хотя обстановка эта здорово изменилась за сутки, капитан молча вынул карту из сумки и бросил Маркину.
Блиндаж скоро наполнился дымом. К горящим документам начштаба, именным спискам и картам кое- кто из бойцов начал подбрасывать свои бумаги, которые быстро пожирал огонь. Волошин увидел, как таяла в огненном ворохе маленькая карточка девушки – сначала ее плечо, блузка, затем кудряшки прически, ровненький носик, челочка на лбу. Скоро остался узенький обрез поля, который бесследно смешался с черной золой.
А немцы все медлили. С трудом вынеся эту мучительную паузу, Волошин повернул автомат стволом к двери и протрещал несколькими очередями. Иссеченная пулями и осколками дверь светилась многочисленными дырами, сквозь которые, однако, можно было наблюдать лишь узкий отрезок траншеи напротив. Заглянув в одну из дыр, Волошин увидел вблизи разбитое взрывом лицо Чернорученко... В траншее, кажется, никого не было, немцы, наверно, скрывались за поворотами. Время от времени капитан заглядывал в эту узкую вертикальную дыру в доске и в третий или четвертый раз увидел нечто такое, что его удивило.
Сначала ему показалось, что это был дым, струи которого, расходясь под потолком, тянулись по воздуху к двери и которые собирались теперь в траншее. Но, приглядевшись, он понял, что это было что-то другое. Плотно-серое дымное облако быстро наполняло траншею, уже скрыв ее противоположную стену, затягивая изуродованный профиль Чернорученко. Тошнотворно-удушливый химический запах, проникнув, заполнял блиндаж, бойцы завозились, закашлялись, и лежавший у двери раненный в руку боец вскричал:
– Братцы! Да они же нас газом! Вы чуете?
– Тихо! – крикнул Волошин. Но было поздно.
Весь блиндаж встревоженно завозился, задвигался, кто-то в темноте заплакал, многие начали удушливо кашлять, и Волошин почувствовал, как у него самого нестерпимо защипало в носу и по щекам потекли слезы. Он опустился на корточки у стены и думал: «Неужели же они в самом деле решились применить газ?» Но отчего бы и нет? Если они применили все, что столетиями проклинало человечество, отчего бы не применить еще и газ?.. Он давно не носил с собой противогаза, оставив его в обозной повозке. Впрочем, здесь почти все были без противогазов, и теперь за эту оплошность им предстояло расплатиться жизнью.
Дымной, удушливой мглы натекало в блиндаж все больше, стало темно, дышать становилось нечем. Уткнувшись лицом в суконный рукав шинели, Волошин с трудом делал мелкие, недостаточные для легких вдохи... Наверху своим чередом шел огневой бой, к которому он хотя и прислушивался, но уже давно перестал в нем разбираться. Видно, этот бой уже их не касался. С каждой минутой Волошин все больше страдал от удушья, от сознания своей беспомощности, от бессильной злой ненависти к тем, кто обрекал их на эту мучительную гибель. Он не сразу почуял, как кто-то потянул его за рукав, и недоуменно поднял глаза.
– Товарищ комбат, возьмите!
Чья-то солдатская рука протягивала ему знакомую матерчатую сумку с противогазом, в котором теперь было спасение. Однако он не сразу решился протянуть свою руку навстречу, он не был готов к этому жесту великодушия. Чтобы спастись одному, когда погибали остальные, нужна была решимость особого рода, которой он не обладал. Но рука его инстинктивно, почти без участия воли, взметнулась к узенькой перекрученной лямке.
– Я комбат! Я здесь комбат! – вдруг почти выкрикнул под стеной Маркин, и Волошин, содрогнувшись, отдернул руку.
– Что, спастись хочешь? – просипел он. – Отдайте ему! Отдайте противогаз лейтенанту!
– Я – не спастись! Но здесь я назначен комбатом. Понятно?
– Ты!.. – негодующе выдавил из себя Волошин. – О чем заботишься!
Маркин ничего не сказал больше, противогаз он тоже не взял, и его подобрала с прохода чья-то
