– Почему ко мне? – испугался Григорий. – Посадите куда-нибудь к себе в каталажку…
– Я не могу оставлять ее под присмотром местных. Они по сарафанному радио живо разузнают, где она, и будет погром. А своих кадров у меня только обслуга. Не в резиденции же мне ее держать. Люди подумают черт-те что.
– А потом куда вы ее?
– Отправлю в соседний округ, неважно. Вы же знаете, они в последнее время верят любой ерунде. Колдуны, знахари. Не волнуйтесь, ее к вам осторожно подвезут, никто вас громить не будет. Я охрану дам.
Некоторое время в Григории боролись два страха – он одинаково боялся ссориться с любым начальством и ввязываться в любые истории.
– А охрану точно дадите? – спросил он наконец.
– Обязательно, из моих. Сами понимаете, я первый не заинтересован, чтобы в городе были волнения. А цивилизованных людей, на которых можно полагаться, у меня тут раз и обчелся.
– Ну, черт с ней, пусть везут. Я отошлю жену к родне, нечего ей смотреть на колдуний.
– Очень здравое решение, – похвалил губернатор. Бледная и напряженная Аша в машине молчала.
– Васильич тебя отвезет к надежному человеку, – сказал губернатор. – Там тебе бояться нечего, а к ночи я прилечу, заберу тебя.
– Никуда ты не прилетишь, – сказала она спокойно.
– Почему, интересно?
– Потому что никто тебя сюда больше не отпустит.
– Что, заберут? – поддразнил он ее.
– Забрать не заберут, а куда услать – найдут. Хоть на войну, хоть еще куда. Им главное – выманить тебя отсюда. Без тебя тут со мной…
– Но пойми, я не могу тебя взять в Москву. Там меня встретят у трапа, куда я тебя дену?
– Я не говорю, чтоб ты меня брал. В Москве они меня сразу…
– Пережди сутки, я приеду и отправлю тебя в твое Дегунино.
– Я сама в Дегунино уйду, – упрямо повторила Аша. – Мне другого пути нет.
– Хорошо, хорошо! Подожди один день.
Он не сомневался, что сумеет по возвращении уговорить ее остаться или хоть выработает оптимальный маршрут для бессмысленной поездки в Дегунино к неведомой тетке. Быть не может, чтобы Москва вызывала его из-за Аши. Да откуда в Москве и знать про Ашу? Кто из туземцев способен был написать донос? «Во первых строках моего письма доводим ваше сведение, что гублинатор живет с девушкой как с жиной примите экстрыные меры»? В Москве давно уже не читали доносов, потому что все доносили на всех; брали не тех, на кого писали, а тех, кого нужно было.
Правительственный самолет ждал его на взлетной полосе; внутренних рейсов давно не было из-за износа самолетов. Летали редко и по крайней необходимости; на московские совещания за губернаторами высылали несколько самолетов из кремлевского авиапарка, да и совещания бывали раз в году, больше для проформы. Никаких признаков опалы не наблюдалось: стюард спокойно приветствовал его, отдал рапорт, о причинах вызова, естественно, ничего не говорил, потому что не знал. Губернатор оставил Ашу в машине, даже не поцеловав на прощанье: вечером вернусь, долгие проводы – лишние слезы. Васильич резко стартовал и скрылся. В восемь утра по местному и в пять по Москве они были уже в воздухе.
Во Внукове-2 его встретили у трапа, как и предполагалось; здесь тоже не было заметно опалы – как всегда, провели через vip-зал (он набрал газет – в Сибирь к нему доходили только правительственные, выписывать прочие он не видел смысла, в правительственных хоть какая-то информация, пусть между строк). Машина уже ждала. Архангельское было в часе езды от Москвы и получасе от Внукова. Устроившись на заднем сиденье, губернатор немедленно набрал Григория – межгород жрал страшные деньги, но надо было убедиться, что Аша в порядке.
– Девушка у вас? – спросил он.
– У меня, у меня, – проворчал Григорий. – Вернетесь – я с вами хочу повидаться.
– Случилось что-то?
– Ничего особенного. Привет Москве. Вы в городе?
– За городом, на совещании.
– Все равно привет. Будете на Тверской – расскажете, как и что.
Несколько успокоившись, губернатор развернул газету. Это были неправительственные «Известия», по- своему боровшиеся с государственной монополией на русский письменный, введенной еще в позапрошлом году (налог на русский устный был применен ко всем пользователям языка за год до этого). Из-за этой-то монополии ему и пришлось отказаться от чтения всех изданий, кроме «России» и «Российской газеты», да еще «Парламентский вестник» приносили в нагрузку, – но, как государственный человек, он понимал и тех, кто ввел эту монополию. Стране надо было хоть на чем-то наживаться. Попытки брать деньги с Запада за употребление слов «Россия», «русский», «консервативная модернизация» ни к чему не привели, да если бы и привели – о России там почти не упоминалось, ибо в ней не происходило даже катастроф. Пришлось вводить монополию сначала на все государственные понятия – «президент», «парламент», «Отечество», – но поначалу это привело лишь к тому, что газеты отказались писать о власти либо стали пользоваться эвфемизмами. Тогда собственностью объявлен был язык как таковой. Для книг делались существенные скидки, учебники издавались на государственный счет, благо и высшее образование свелось к пятиклассному; но периодика платила по полной, отчего стремительно сокращалась в количестве. Газет и Москве осталось не более шести, плюс две правительственные, совпадавшие почти полностью. Каждая искала свой способ обойти монополию. Так, «Известия», ныне читаемые губернатором, изменяли одну букву в каждом слове, причем всякий раз разную, так что законодательство за ними не поспевало; читатель все
