– А вы знали этого его знакомого?
– Да не помню, – сказал Василий Иванович. – Я много кого знал. Он человек неплохой, ты не бойся.
Анька и не боялась, ей просто было непонятно, почему это с ее васькой разговаривает посторонний, да еще так уважительно. Она замечала, что лысый появляется не чаще раза в две недели и понемногу расспрашивает всех, но охотнее всего проводит время именно с Василием Ивановичем. Стоило Аньке подойти и прислушаться к разговору, лысый улыбался и нарочито громко спрашивал:
– Ну, а масла-то, масла сливочного дают?
– Дают, – кивал Василий Иванович с несколько искусственной басовитостью. – Обязательно, по утрам, а в выходные и по вечерам тоже.
– Ну, прекрасно. Я еще зайду.
– Василий Иванович, – сказала однажды Анька, – может, он хочет вас похитить?
Василий Иванович улыбнулся.
– Кому я нужен, Анечка? – спросил он, глядя на нее честными голубыми глазами.
– А тогда зачем?
– Я, знаешь, когда бродил, очень много выучил стихов, сказок, всяких прибауток… Он собиратель, так вот ему интересно.
– Собиратель? – Анька никогда не видела, чтобы собирали стихи и сказки.
– Да, специалист.
– Как Афанасьев?
– Вроде Афанасьева, да. Я же тебе рассказываю, вот и ему интересно.
– А откуда он знает?
– А он всех нас расспрашивает. Просто я побольше других помню.
И это было правдой. Сказок Василий Иванович знал великое множество, и именно за эти сказки Анька любила его больше всего. Можно даже сказать, что она без них уже не могла.
Это были очень странные сказки. Анька никогда не слышала ничего грустнее.
Он приходил по вечерам и робким, тихим голосом, но грамотными и словно давно сложенными фразами рассказывал бесконечную сагу об игрушках, которые остались в брошенном доме. Это была деревенская изба, из которой переехали хозяева. Им дали квартиру в городе. Дети забыли взять игрушки, потому что уже выросли, и игрушки жили в старом ящике. Когда хозяева съехали, плюшевый пес сумел отодвинуть крышку и выпустить остальных. Потом избу снесли, чтобы построить на этом месте новый квартал, и игрушки остались под дождем. Сначала они жили в картонной коробке, а потом наступила зима, в коробке стало холодно, и они пошли в город искать своих хозяев.
Анька старалась прятать зареванные глаза, чтобы родители не увидели и не подумали чего. Они обязательно устроили бы Василию Ивановичу серьезный втык за неправильные сказки. Их и так раздражало, что Анька плачет над книгами и жалеет даже бандитов, когда их убивают по телевизору. Им это казалось безволием, отсутствием нравственного стержня и много еще чем – отец в минуты гнева забывал, что ругает семиклассницу, и начинал употреблять всякие мудреные слова. Анька, впрочем, хорошо их понимала, поскольку прочитала много больше, чем полагалось по программе. Она знала, что родителям не нравится ее жалость, и самой ей, честно говоря, она тоже не слишком нравилась.
Сага об игрушках тянулась почти полгода. У всех в ней были свои характеры, своя речь, и Василий Иванович никогда не забывал, о чем говорилось в предыдущей серии. На это у него почему-то память была отличная. Правда, в его сказках почти ничего хорошего не происходило. Игрушки все время от кого-то убегали. Их пыталась арестовать милиция, их хотели присвоить жадные дети, а наиболее прилично выглядящую куклу одна жестокая девочка даже взяла к себе, но выбросила, когда кукла отказалась играть в ее жестокие игры. Еще там был бобренок, добрый дух того самого дома, который снесли. Этот бобренок хуже всего себя чувствовал во время скитаний, потому что его предназначение было – хранить очаг, а вне дома ему было очень страшно. Он все время просился в какой-нибудь дом и непременно принес бы этому дому счастье, но его никто не брал, потому что он был уже достаточно потертый. Наконец его взял какой-то мальчик, но бобренка выкинули родители. Тогда бобренок вернулся, потому что хотел отблагодарить мальчика, – но в доме в ту же ночь случился пожар. Бобренок уцелел, он не спал и успел сбежать, но дома у него теперь опять не было. Заодно дома лишился и мальчик, и бобренок обязательно спас бы его, но мальчик его не заметил. В общем, в этих сказках никто никого не находил, все со всеми умудрялись разминуться, и даже бывшие владельцы игрушек не узнали их, когда игрушки пришли наконец в их новый городской дом. Тут Анька засмеялась, потому что с самого начала ждала чего-то подобного. Когда слишком грустно – уже смешно.
– Это ты, Василий Иванович, пересолил, – сказала она. Как-никак ей было уже тринадцать лет, и она давно была с Василием Ивановичем на «ты».
– Взрослая стала, – обиженно сказал Василий Иванович, но тут же улыбнулся.
– Я теперь сама так умею. Я сначала не понимала, как это у тебя так грустно получается, а теперь сама могу. Хочешь, я тебе завтра расскажу сказку про бедный мячик, которого все во время футбола пинали, а он всех любил, но никому не мог про это сказать?
– Хорошая ты девочка, Анечка, – сказал Василий Иванович, но в душе, кажется, все равно несколько обиделся.
После саги об игрушках было еще несколько таких же печальных историй, в которых главные герои всегда были беспомощны и никогда ничего не могли сделать с торжествующим, наглым, сознающим себя злом. Зло приходило и отбирало, что ему нравилось, и никто не мог остановить его, и даже само оно не лопалось, как бывает в некоторых историях, а только росло и пухло, как на дрожжах, наслаждаясь абсолютной безнаказанностью. Бывало, в сказках не было зла, а только бесконечная грусть. Была история о мальчике, который побежал за разноцветной бабочкой и не вернулся, потому что бабочка увела его куда-то далеко-далеко, за каменную стену, а мама все ждала его у калитки и горевала, и плакала: «Ты опять заигрался, ты опять забегался и забыл про меня». Потом мальчик шел и шел вдоль каменной стены, рос, старел и возвращался к матери пожилым, усталым человеком, а она укладывала его спать и пела над ним.
