конкретным лицам. Это подействует. Это всегда действует.
— Ах вот вы о чем! — сказал Климченко, взглянув в улыбчиво-спокойные глаза Чернова. — Нет, ничего не выйдет! Ищите другого.
Климченко понял все — ничего нового в этом для него не было. Когда-то в дождливую беспросветную ночь под Вязьмой он уже слышал подобную агитацию по радио. На опушке в беспомощной ярости матерились бойцы, слушая брехню какого-то перебежчика, который сутки назад был с ними рядом и вместе из одного котелка хлебал суп, а потом агитировал их переходить на сторону фюрера.
Опершись локтями о колени, Климченко низко согнулся на табурете и опустил голову, готовый ко всему. Чернов умолк, перешел на другую сторону стола и сел, загадочно поглядывая на него. В печке догорали дрова, жара спадала, и от двери потянуло холодом. Лейтенант передернул плечами.
— Так, так, не хочешь, значит? Ну что ж… — неопределенно, что-то обдумывая и разложив на столе руки, сказал Чернов.
На дворе — слышно было — переговаривались солдаты, хлопали дверцы в кабинах машин, где-то вдали ахнули два взрыва. Огонек в плошке тихо мигал. Вдруг он резко вспыхнул, едва не погас — сзади стукнула дверь.
В землянке появился тот, долговязый, приведший его сюда. Климченко, не оборачиваясь, узнал его по кожаным бриджам (теперь он был без шинели) и медленно поднял голову. Чернов что-то буркнул, выскакивая из-за стола. Вошедший недобрым, испытующим взглядом уставился на пленного. Не сводя с Климченко взгляда, он вынул из кармана портсигар и щелкнул им перед самым лицом пленного. Климченко отвернулся. Немец что-то коротко и строго сказал Чернову, тот подскочил к Климченко, и лейтенант, получив в челюсть сильный удар, отлетел к стене. В левом его ухе при этом, кажется, что-то лопнуло, и голова наполнилась болезненным острым звоном.
Когда он медленно, держась за стену, поднялся, Чернов негромко сквозь зубы процедил:
— Отказываться у немцев не принято. Ясно?
Климченко сжал челюсти и подумал: «Вот где ты открываешься, гад ползучий!» С минуту он стоял у стены под взглядами двух пар разных, но по-прежнему, как ему казалось, совсем невраждебных глаз. Было обидно и больно, но опять почему-то не хотелось верить тому, что тут произошло: так обычно и просто смотрели на него эти глаза. Потом высокий, все в тех же черных перчатках, медленно подняв сигарету, мизинцем бережно стряхнуло нее пепел. Он и Чернов выглядели столь спокойными, рассудительными, что можно было подумать, будто оба они шутят.
— Ты будешь испольняйт немецки бефель? — без угрозы, спокойно спросил немец.
— Я не предатель.
— О, — только и сказал офицер и почти незаметно одним глазом моргнул Чернову. Тот подошел и так же, как в первый раз, не размахиваясь, по-боксерски коротко и сильно ударил Климченко в челюсть. Лейтенант снова отлетел к стене; падая, он задел печь — в трубе густо зашуршал посыпавшийся с потолка песок. Немец процедил: «Гут» — и, сжав тонкими губами конец сигареты, вышел из землянки.
5
Как только дверь за офицером захлопнулась, Чернов спокойно, будто ничего между ними и не произошло, подошел к Климченко:
— Ну как?
— Сволочь ты, а не земляк! Кол тебе в душу! — сказал лейтенант, сплевывая на пол кровавую слюну.
Чернов, почти не обращая внимания на его бранные слова, хитровато улыбнулся:
— Ну не сердись! Чепуха. Это так, для порядка. Иначе… Сам понимаешь: начальство!
Он подхватил Климченко под руки, рывком поставил его на ноги, сапогом пододвинул табурет:
— Садись!
Лейтенант сел и искоса поглядывал на своего палача, острые подвижные глаза которого то и дело косились на двери землянки.
— Сам понимаешь. Приходится. Иначе скомандует и все: конец. Так что иногда лучше ударить. Правда, ведь?
Чернов начал ходить по землянке. Казалось, ничто не способно было вывести его из душевного равновесия, таким он был неторопливо-уверенным, расчетливым, аккуратно, почти что элегантно одетым… На его стриженном под бокс белесом затылке шевелилась розовая складка.
— Между прочим, тебе, можно сказать, повезло. Не каждому дается такая возможность — реабилитировать себя. У немцев заслужить доверие нелегко. Зато они ценят преданность. Сужу по собственному опыту. Я тоже, знаешь, когда-то ждал пули. Пришлось доказать кое-что. И вот видишь, вместо пули — мундир! — Он с удовлетворением ощупал свой коротенький френчик с узкими серебряными погонами. — Правда, при Советах чин побольше бы был, — с какой-то ухмылкой добавил он.
«Что за намеки? Кто он такой? Политрук? Командир? Штабист какой-нибудь?..» — думал лейтенант. И вдруг его будто осенило что-то, и он понял, что перед ним хитрый враг и что никакой он не москвич, хотя, может, когда-то и жил там.
— Зря стараешься, — злобно сказал Климченко. — Не на того напал!
Чернов вдруг остановился и круто повернулся к пленному. Выражение его лица не изменилось, только левый глаз как-то недобро округлился, и он несколько тише, чем обычно, будто затем, чтобы не услышал снаружи часовой, сообщил:
— А вообще ты того… Не слишком ерепенься. Учти: выбор у тебя не очень богатый. Либо ты выступишь, либо в землю ляжешь. Сегодня же!
После всего, что случилось, угрозы могли только взорвать, и Климченко вскочил с табурета.
— Ну и пусть! Стреляйте! Все равно пристрелите! Не к своим же отпустите? Не верю я вам. Сволочи вы все!
Чернов холодно усмехнулся.
— Не горячись. В конце концов мы сможем сделать что надо и без твоего участия. — Он выждал немного, хмуря белесые брови, потом повернулся и спокойно занял за столом свое место, с какой-то многозначительной важностью взял вынутый из сумки листок — список личного состава первого взвода автоматчиков. — Командир отделения Голанога Иван Фомич, ефрейтор Опенкин Петр Петрович, красноармеец Сиязов, Гаймадуллин… Имя и отчество не проставлены — непорядок. Чирков, Федоров, Хиль, всего двадцать два человека. Выбывшие отмечены? Отмечены, а как же! Ну вот. Командир роты также известен — Орловец. Остальное и сами сделаем. Только ты тогда, понятное дело, пеняй на себя. Немцы тебя сотрут в порошок. Да и на той стороне все в квадрат возведут. Понял?
— Как это?
— А просто. Подумай, поймешь.
Климченко растерялся; ошеломленный еще не до конца осознанной, но, безусловно, какой-то сверхнаглой затеей этих сволочей, он во все глаза смотрел на Чернова. А тот, уже сменив свое радушное выражение на угрожающее, сложил список взвода и сунул его под сумку.
— Вот так! — сказал он и откинулся к стене. — Ну что, решаешь?
«Что они надумали? Что сделают?» — билась в голове безысходная мысль, и постепенно вырисовывалась догадка, от которой его бросило в жар. Климченко вскочил и, пошатываясь, шагнул к столу.
— Не имеете права! Провокаторы! Сволочи продажные!
— Тихо! — строго сказал Чернов и встал за столам. Рука его твердо легла на сумку, под которой находился список. — Тихо, лейтенант! Сначала подумай. Поостынь.
Климченко осатанело глядел ему в глаза — на этот раз уже холодные и жестокие. Несколько секунд они так и стояли — один против другого, разделенные только столом, и тогда к лейтенанту впервые пришло отчетливое понимание того, что эти звери сделают с ним все, что захотят. Это оглушило его, и он беспомощно опустил руки, понурил голову. Почувствовав, как запрыгали в глазах черные бабочки, вернулся на прежнее место.
Какое-то время оба молчали. В землянке стало прохладно, печка уже не светилась огнистыми щелями. Скупо серела заклеенная нелепыми плакатами, стена, на которой шевелилась головастая, до самого потолка тень Чернова. На дворе, видно, темнело, слышны были ленивые шаги часового, где-то дальше,
