интересует ее.
Подожди! Без музыки — это совсем не то! Сейчас будет музыка. (Перебирает CD на комоде.) О! Что я вижу! Сестры Бэрри. И думать не думал попасть в такую ортодоксальную среду. Впрочем, это очень по-вашему, по-еврейски: вы ненавидите все чужие предрассудки, но свято блюдете собственные. Чужую родину можно и нужно высмеивать: ведь мы космополиты! А вашу трогать не смей. Чужую нацию можно и нужно разрушать: ведь мы интернационалисты! А наша священна, мы и браки заключаем только со своими. Знаешь, Дженни, ты много сделала, чтобы мои взгляды претерпели эволюцию подобного рода. Слышал бы это старик Либерман! Либерман, где ты? Ау, Либерман! Внимание, сейчас у нас последует небольшой комнатный холокост. «Ночной портье-2». Неужели тебя это не возбуждает? Сейчас, сейчас… (Ставит диск в проигрыватель, оттуда доносится «Тум, балалайка».) Три-четыре, поехали!
Под звуки «Тум, балалайки» в исполнении сестер Бэрри (впрочем, автор не возражал бы против любого другого исполнения с русским текстом) начинается захватывающий стриптиз — захватывающий настолько, чтобы М., только что горячо ненавидевший героиню, решительно проникся если не любовью, то по крайней мере сильным желанием. Все это время он не сводит с нее ни глаз, ни пистолета.
Песня не успевает закончиться, как М., заблаговременно положив пистолет в холодильник (туда ей никак не дотянуться), валит Ж. на кушетку, стоящую слева от стола. Прочее автор оставляет на усмотрение постановщика, но полагает, что затемнение было бы непозволительной пошлостью. Гораздо уместнее будет простой и натуралистичный любовный акт, с сопением, рычанием, постаныванием и прочими естественными звуками; насколько далеко зайдет дело у артистов — вопрос их личного выбора. Сестры Бэрри под это дело могут еще что-нибудь спеть.
После того как все закончится, герои некоторое время помолчат. Как ни странно, М. чувствует себя в очередной раз проигравшим, Ж., напротив, — стопроцентная, уверенная победительница.
Он встает и начинает при водить свою одежду в порядок. Достает из холодильника пистолет, прячет.
Она лежит неподвижно.
Ж. Ляг, отдохни. Мужчина, который кончил, должен хотеть спать.
М (все еще задыхаясь). Мужчина, который кончил, много чего должен… как мы знаем…
Ж (с ленивой усмешкой). Послушай, а у тебя теперь получается только с пистолетом, да? Только когда ты представляешь себя нацистом, а партнершу — жертвой холокоста? И всегда под музыку? Наверное, тебе больше подошел бы «Хорст Вессель», но «Хорста Весселя» я не держу.
М. Теперь ты скажешь, — это у вас любимый аргумент, — что в антисемиты всегда подаются неудачники.
Ж. Почему? Вовсе не скажу… Вообще… (Приподнимается с ленивой грацией, смотрит на него, не думая одеваться.) …вообще я тебе скажу, что это большая твоя ошибка — обороняться еще до нападения. Политика, вероятно, выработала такой инстинкт, да? Ах ты мой бедненький… Ну какой же ты неудачник? Ты так завелся, у тебя был такой победительный вид… когда треснула дверца этого буфета, кстати, давно мне надоевшего. Все не соберусь сменить. И потом… все так хорошо получилось. (Потягивается.) Может быть, именно чего-то подобного я от тебя все время и ждала, Роберт Симпсон. Если угодно, даже провоцировала. И пять лет спустя мои усилия увенчались триумфом.
М. Да, ты всегда будешь права. И всегда будешь на коне.
Ж. На коне я еще не была. Может, попробуем?
М. Благодарю, с меня хватит.
Ж. Тебе что, не понравилось? Ах ты несчастненький. Пять лет мечтал, а тут обычная тридцатилетняя тетка. И еще в кухне, на кушетке.
М. Почему же, все шло по плану.
Ж. И это все, о чем ты мечтал пять лет? Ну полно, Бобби, я не верю, что ты так мелок. Давай поиграем еще во что-нибудь. А? Неужели ты вот так сразу и уйдешь? Ну хочешь, я поприседаю под музыку? Хочешь, спляшу на столе? Могу минет… разумеется, когда ты опять придешь в боеготовность. Ты знаешь, я даже вошла во вкус. У мужа все замечательно обстоит с фантазией, но ты же понимаешь, еврейская тема в наших отношениях не звучит. Мы же в некотором смысле оба… У меня еще не было подобного опыта. В жизни все надо испытать, нет? Оказывается, быть жертвой насильника не так уж плохо… особенно для женщины, которая уже несколько пресыщена, но все еще хорошо выглядит. Конечно, у них бы никогда ничего не получалось, если бы нам самим это не нравилось.
М. Имея в виду мужчин?
Ж. Имея в виду антисемитов.
М. Рад, что доставил тебе удовольствие.
Ж. Слушай, что ты дуешься? Лучшее средство обороны — нападение, не так ли? По идее, обижаться должна я. Может быть, тебе для полного удовлетворения надо еще пострелять? (Смеясь.) Ну давай… можно в меня… в конце концов, если мне понравилось быть жертвой, может, понравится и этот последний опыт…
М. Да нет, Дженни. Достаточно. Но знаешь… сразу уходить я действительно не собираюсь. Мне хотелось еще кое-что сказать тебе напоследок.
Ж. Почему напоследок, Бобби? Ты ведешь себя как заправский еврей. Я бы даже сказала — как сионист. Как Гусинский и Березовский вместе, Бобби. Ты прощаешься и не уходишь.
М. Нет, Дженни. На этот раз ухожу. Теперь между нами все кончено. (Невольно смеется.)
Ж (тоже хохоча). То есть кончили оба.
М. Ну да. И как раз между нами, то есть в прямом контакте. Без всей этой патологии… с сигарами, с платьем… (Внезапно серьезнеет, и тут мы видим, что это действительно не очень молодой и очень умный мужчина, когда-то руливший большой страной.) Но вот что я хочу тебе сказать, Дженни. Я сделал с тобой все, что хотел, Дженни. Но я никогда не любил тебя, Дженни.
Ж (уязвлена, но все еще сохраняет ленивый и иронический вид). По-моему, это прямой плагиат.
М. Ну конечно. Только это не я краду у тебя, а ты в своей книге все украла у меня. Я не такой дурак, Дженни. И я очень хорошо видел, как ты смотрела мне в рот. Все эти разговоры про девушку, которая испытывает мужчин, проверяет президента… коллекционирует впечатления… все это сказки для идиотов, Дженни. Борис Акунин. Даша Асламова, даже сказал бы я.
Ж. Ты много успел прочитать…
М. Да, я быстро читаю, особенно всякую дрянь… Но твою книгу, Дженни, я читал внимательно. Я отлично видел, как и где ты врешь. Ты врешь осторожно, грамотно и с полной видимостью честности. Ты начинаешь с полуправды, с крошечных штришков, а кончаешь тем, что подменяешь все и всему сама веришь. Ты и впрямь почти поверила, что никогда не любила меня. Но я очень хорошо помню тот вечер в Хьюстоне. Помню этот полусвет, помню твои глаза… Знаешь, от чего я тогда покраснел?
Ж. Ну естественно, от смущения. Тебя же соблазняли… практически в открытую… Как не покраснеть?
М. Да ладно тебе! Что за игрушки, в конце концов… Покраснел я, дитя мое, от того, что за две минуты до тебя от меня выбежала Сисси Джеймс.
Ж (упавшим голосом). То есть ты хочешь сказать… Ты хочешь сказать, что это все правда? Про Сисси?
М (с досадой). Господи, ну конечно. Мы же вместе учились в Гарварде, так что еще с тех пор… Потом она переехала в Хьюстон, и я использовал всякий предлог, чтобы там оказаться. Не то чтобы уж ахти какая любовь, но так себе… ностальгическая привязанность. Поговаривали, конечно, но так, — с твоим скандалом не сравнить. Она прибежала ко мне после этого выступления… дурацкого,
