Вивьен Ли отлично изобразили бы Григория с Аксиньей. (Кстати, пара Прохор Громов – Анфиса Козырева из «Угрюм-реки» у них бы тоже получилась, поскольку «Унесенные» и «Дон» очень похожи еще и на этот сибирский эпос,- и все они скроены по одному образцу).
Реальная биография Маргарет Митчелл еще темней и загадочней, нежели шолоховская: оба изрядно запутали следы и натянули нос будущим биографам. Никто не знает, как из еле-еле грамотного вешенского чоновца, а впоследствии московского фельетониста, получился реалист колоссальной мощи; не совсем понятно, как из антлантской журналистки, инсценировщицы чужих посредственных сюжетов и сочинительницы сентиментальных историй, получилась лучшая историческая романистка в американской прозе. Хотя здесь как раз особенной тайны нет: и «Тихий Дон», и «Унесенные ветром» – книги довольно простые, без выкрутасов и закидонов, на грани массовой беллетристики, и в массовом сознании положение их так незыблемо именно потому, что этим самым сознанием они и порождены. Свой человек писал, знающий, какие детали цепляют слушателя. Утонченный любитель европейской литературы сроду не написал бы такую бесхитростную вещь, как «Унесенные». «В этом романе нет исторической философии, все мысли в нем элементарные, и неразрешимых нравственных коллизий он не содержит»,- скромно писала Митчелл в частном письме. Это простая история, просто рассказанная – не свободная, кстати, от дилетантских длиннот и графоманских излишеств; пусть не обижаются патриоты, но ведь и в «Доне», особенно в первой его половине, таких длиннот полно – по книге прямо-таки видно, как автор учился писать. В прозе Митчелл случаются страницы, писанные словно романтической десятиклассницей, взявшейся описывать историю своей семьи. Зато к концу!…
Что до истории семьи, то она изложена у Митчелл близко, что называется, к тексту. Ее полное имя – Маргарет Маннерлин Митчелл (домашнее прозвище, само собой, Пегги). Она родилась 8 ноября 1900 года и происходила из двух эмигрантских кланов. Немудрено, что ее единственная книга оказалась хроникой двух великих поражений, с которыми герои отказывались смириться: американский Юг терпит крах военный и политический, Скарлетт О'Хара – личный, и все-таки они выиграли главное: самоуважение. Впрочем, мир должен был бы перевернуться, чтобы Юг и Скарлетт признали свою неправоту хоть в чем-то: применительно к Югу сама Митчелл считала такое упорство величайшей доблестью, применительно к Скарлетт – свинством. На этом контрапункте и держится роман. Предки Митчелл по отцовской линии сражались в семнадцатом веке на шотландской стороне, а когда победили тогдашние «оранжисты» (солдаты Вильгельма Оранского) и Шотландия была покорена Британией,- бежали в Штаты. Туда же (с кратковременным забегом во Францию) переместились и предки по материнской линии, гугеноты Стивенсы, проигравшие католикам в ирландских религиозных войнах. Стало быть, Митчелл была из семьи проигравших, но не смирившихся; дети постоянно разыгрывали дома сюжеты из времен Гражданской войны 1861-1865 годов, стараясь, чтобы побеждал Юг. Фундаменталисты всегда проигрывают, потому что либералы предлагают человечеству не жертвы и не дисциплину, а комфорт и эгоизм; южане проиграли войну, но выиграли великую культуру, стоящую на мстительной обиде, как и весь митчелловский роман.
Однажды в дружественной компании американских профессоров я задал бестактный вопрос: правда ли, что ваша национальная героиня, любимая писательница американского народа, была слегка «ку-ку»? Профессора отделывались восклицаниями, что любой писатель «ку-ку»: нормальный человек сочинять не будет, он будет деньги делать; но после нескольких бутылок калифорнийского красного один пожилой профессор признался – да, сама она, может, была просто со странностями, но папа ее был точно того. Он был фанатичнейший американский юрист-крючкотвор, из тех, что и в семье постоянно читают проповеди и разъясняют прецеденты; именно он заронил в душу Митчелл самый устойчивый ее невроз – страх публичного позора, уличения в краже. Именно поэтому она в таком секрете держала список источников, которыми пользовалась при написании романа. Такова, впрочем, судьба всех авторов «единственной книги»: Шолохова тоже обвиняли в плагиате, и даже обнаружение рукописи ничего не изменило. Ну, списал от руки, поправил что-то – подумаешь!
Первое обвинение в плагиате Митчелл выслушала от родного отца, сочинив в десятилетнем возрасте пьесу по мотивам романа Томаса Диксона «Предатель». (Роман эффектный – именно из него Гриффит сделал впоследствии самый знаменитый американский немой фильм «Рождение нации».) Что было! Отец не желал признавать никакого «по мотивам»: «Ты украла чужой сюжет!» Следующую сценическую версию – и тоже для домашнего спектакля – Митчелл написала только в двадцатидвухлетнем возрасте, для друзей, и на этот раз – по мотивам фельетонной книжки Стюарта «Пародия на исторический очерк». Книга была ей близка – там причудливо смешивались времена и нравы, потом такой подход к истории стали называть «альтернативным», а альтернативная история – то есть переигрывание Гражданской войны – уже была ей привычна. Отец прослышал и опять, непримиримый шотландский упрямец, наговорил ей гадостей.
Кстати, замечательный исследователь Ирина Галинская считает, что у Митчелл развился на почве детских страхов настоящий невроз,- и цитирует письмо Маргарет к престарелому Диксону (который, кстати, умер в том же 1949 году, что и она): «Пять лет я ждала, что вы за ту детскую пьесу предъявите мне миллионный иск!» Это очень по-южному – ждать иска не за материальный ущерб (которого не было), а за посягательство на честь. Вообще в роду были патологии, которых на сегодняшний взгляд не объяснить: блистательный филолог-почвенник Петр Палиевский, автор лучшей русской статьи об «Унесенных», цитировал письмо Митчелл об одном рассказе ее отца (тоже, кстати, мечтавшего о писательской карьере). Отец еще мальчишкой как-то играл в шпиона, влез на дерево, чтобы проследить, куда пойдет один старый родственник. Родственнику надо было идти в свое поместье через луг, но он – было отлично видно с дерева – сделал огромный крюк через лес: «Ему невыносима была мысль, что кто-то поймет его намерения. С годами,- писала Митчелл,- я все лучше понимаю этого старика». Южане не любят, когда их понимают. Душа южанина – потемки.
Если почитать прозу южан – бросается в глаза, что все эти авторы воспитывались на сказках о Гражданской войне. Прямо-таки темы другой для разговоров не было, но в доме Митчеллов-Стивенсов это имело особую подоплеку. Так наши эмигранты с тем большим пылом говорили о революции, чем больше их семьи потеряли в результате октябрьского переворота: мать Митчелл, красавица ростом в сто семьдесят пять сантиметров, черноволосая и решительная, лишилась двух тысяч акров земли и тридцати рабов! Она родилась через десять лет после войны, а все не могла забыть несправедливости: была бы богатейшей невестой Юга! А еще у матери были две тетки, Мэри и Сара, старые девы, которые вообще ни о чем другом говорить не могли: ведь им вместе с престарелым отцом пришлось после войны начинать с нуля! Без рабов! На крошечном участке земли, который у них остался! «Не забудем, не простим!»
Символом судьбы в «Унесенных ветром» становится споткнувшаяся лошадь: пытаясь взять барьер, гибнет отец Скарлетт; падая с пони, гибнет ее дочь. Сама Маргарет Митчелл обожала своего коня по кличке Буцефал и в двенадцатилетнем возрасте попыталась резко развернуть его на бегу; конь упал, придавил ей ногу – Маргарет сломала лодыжку и с тех пор ходила в специальной обуви с утолщенным каблуком. Отсюда и слухи о том, что она была одноногой; одноногой не была, но хромала сильно. Судьба ее не баловала и дальше: в 1918 году умер от ран после битвы на реке Мёз ее жених Клиффорд Генри – единственный мужчина, которого она по-настоящему любила всю жизнь (до конца дней своих посылала его матери цветы в день смерти лейтенанта); год спустя от гриппа, во время страшной эпидемии «испанки», косившей европейцев и американцев, умерла Мейбел Стивенс – мать Маргарет, всегда бывшая для нее идеалом леди (именно ее почти единогласно называют прототипом Эллин, хотя историю с погибшим женихом Митчелл взяла из собственной биографии). Отец много болел, и Митчелл, не закончив образования, ухаживала за ним; кстати, учиться она хотела в Европе, интересовалась фрейдизмом и собиралась пойти в психоаналитики – не в последнюю очередь потому, вероятно, что именно травма, живущая в подсознании большинства южан, казалась ей причиной всех проблем Юга; бороться с этой травмой ей выпало самой, без помощи Фрейда.
В 1922 году Митчелл познакомилась с Редом Апшоу – красавцем и, увы, алкоголиком. Год спустя она вышла за него замуж и промучилась в этом браке два года. Ходили слухи, что все это время она не расставалась с револьвером; сомнительно. Первый муж ее по-своему любил, ласково дразнил «коротконожкой» (она едва доставала ему до плеча), восхищался ее манерой носить юбки с рискованным разрезом, гордился тем, что, несмотря на сломанную лодыжку, она отлично танцует… Тут была чистая любовь-ненависть: страстно ссорились, страстно мирились. Однажды он ее поколотил прилюдно. Она пожаловалась его деликатному и болезненному другу Маршу, который уже жил тогда в Вашингтоне,- это был единственный человек, которого Апшоу слушался. Маргарет написала ему письмо с просьбой приехать и повлиять на Реда. Он приехал, поговорил – наутро Ред заявил жене, что она совершенно свободна, а он уезжает из Атланты и никогда не вернется. Развод в те времена был долгой процедурой, но Митчелл добилась официального расторжения брака – и в день независимости 1925 года вышла замуж за Марша. Так она повторила путь Скарлетт, только в обратном порядке: Скарлетт сначала сохла по Эшли, а потом поняла, что ей нужен только Ретт. Митчелл сначала выбрала Ретта, а потом поняла, что деликатность имеет свои преимущества, а мачизм в больших количествах невыносим.
Одновременно она делала замечательную журналистскую карьеру – куда более удачную, чем шолоховская: больше ста очерков и репортажей, полсотни критических обзоров за ее подписью (сколько без подписи – теперь не установишь) появилось с 1922 по 1925 годы в «Атланта джорнал». Она особенно любила писать о кино – и еще, как большинство будущих писателей, специализировалась на так называемых «моральных подвалах»: это чаще всего выдуманные семейные истории, рассказанные со слезой. Эрскин Колдуэлл, будущий автор «Табачной дороги» и жуткого количества веселых южных рассказов, вспоминал, как редактор ему выговаривал: «Эрскин, пиши как было! Факты пиши! Когда мне нужны слюни, я зову Пегги!»
Надо сказать, этот дурной журналистский опыт – в том числе и строкогонство, и давление коленом на слезные железы читателя, и избыток нравоучительности – очень чувствуется в «Унесенных». Для себя (как все журналисты, только не все признаются) Митчелл сочиняла роман, ого! Не что-нибудь, а сразу роман! Назывался «Big Four», о жизни девочек в пансионе. Потом, конечно, уничтожила, зато стала писать другой роман, на еще более «чарский» сюжет, очень южный: как юноша изнасиловал красавицу-южанку, а ее сестра, для которой еще, черт побери, живы были понятия о чести, нашла обидчика и убила на фиг! Называлось «Сестричка». Ну, для подвала в «Атланта джорнал» это еще годилось, а в качестве прозы – не вполне; она и этот текст похерила. Но руку, надо заметить, набила. Газетчица опознается в Митчелл по главному признаку: журналист может врать, бить читателя ниже пояса, прибегать к гиперболам – но не имеет права писать неинтересно. «Унесенных» часто называли романом старомодным и чересчур беллетристичным, но ни одна скотина не посмела сказать, что тысячестраничная книга плохо читается.
В двадцать шестом она написала уже более серьезное сочинение, не без некоторого историософского подтекста. Повесть называлась «Ропа Кармаджин», речь там шла о девушке по имени Европа, которая влюбилась в мулата. Действие происходило неподалеку от имения митчелловских теток, в начале века, и исходу такой истории мог быть один – мулата линчевали, а плантаторская дочь Ропа под давлением семейства вынуждена была уехать из родных мест. В повести были мощные образы куклуксклановцев (о зверствах которых в десятые годы писал свои репортажи непримиримый журналист Тедди Драйзер) и много мелодраматизма, а также символ: девушку не зря звали Европой, она пошла против предрассудков своего клана, попыталась внедрить европейские понятия в южный мир… и потерпела полный крах. Муж Митчелл внимательно прочел повесть и печатать отсоветовал: сказал, что слишком густо написано, так не бывает. В «Унесенных», кстати, тоже многовато густого бытописательства, но в исторической, ностальгической прозе оно даже и хорошо.
Не зря к роману терпимо относился Фолкнер, тоже грешивший, несмотря на все свои сложности и эксперименты, южным сентиментализмом и слабостью к афр-риканским стр-растям. Впрочем, есть версия, что его привлекал сам образ автора – и то, что она, как и он, обожает лошадей, и то, что не отказывается от стаканчика виски. Сам он перед каждым новым романом уходил в месячный запой, утверждая, что ничто не дает такого катарсиса, как выход из него. Митчелл как писатель формировалась в бурной и веселой журналистской среде: курить бросила, это у южанок до сих пор не приветствуется, но выпить, поддержать компанию, выслушать любовную исповедь или соленую байку очень могла. Бесценна была ее способность написать две тысячи слов за два часа – и без правки.
Любимой писательницей Митчелл была Джейн Остин. От имени ее героини Эмили Беннет она вела колонку светских сплетен и полезных советов. Эта колонка осталась за ней даже после того, как Митчелл надоело работать в газете и она целиком переключилась на домашнее хозяйство. В двадцать седьмом она простилась с штатной работой и посвятила себя уходу за болезненным мужем, а также сочинению одного так себе романа, как она говорила знакомым. Роман набрасывался в толстых тетрадях, от руки, потом перепечатывался на «Ремингтоне», правился и никому не показывался. Названия он не имел. Митчелл жутко комплексовала (тем более что Генри Менкен, модный тогда литератор и сотрудник журнала «Головоломка» – «The Smart Set» – выругал и отверг ее рассказы, стилизованные под Фитцджеральда). На самом деле Менкен был прав – современность ей не давалась. Зато цикл ее исторических очерков о генералах Конфедерации – безнадежных рыцарях южной армии, запрещавших своим солдатам грабить пенсильванские захваченные дома,- вызвал восторг читателей в том же «Атланта джорнал», и Митчелл окончательно убедилась, что история – ее истинное призвание.
После автокатастрофы 1926 года (сама водила и сильно лихачила) у нее опять разболелась нога, та самая; много времени приходилось проводить в постели, подозревали артроз – сочинение романа скрашивало постельный режим. К работе она подходила с фанатической дотошностью: на всех героев (их в «Унесенных» не так много – около сотни, со всеми эпизодическими лицами) велась подробная картотека, составлена была хронологическая таблица главных событий (и военных действий, причем истории войны и любви вдумчиво наложены друг на друга), автор выписывал на дом из библиотеки военные и невоенные журналы, записывал даже, какая была погода в тот или иной день – и если что и преувеличивал, как проследили впоследствии критики, то исключительно богатство и роскошь южной довоенной жизни. Не было таких больших поместий и таких состояний, и таких балов с их почти версальской пышностью,- но тут уж виновата не Митчелл, а тетушки.
Вообще, чтобы уж разобраться с секретами романа: и с «Доном», и с «Унесенными» – главный парадокс заключается в том, что символами нации и опорами патриотизма сделались
