Чарнолуский собрался уже развернуть перед Ятем сверкающие перспективы нового газетно- журнального дела, однако Ять прервал его:
– Я хочу вам сразу сказать, Александр Владимирович, что воспевать новую жизнь не смогу. Я ни в чем не обвиняю вас лично и всю вашу власть, Боже упаси… но для меня эта новая жизнь началась с убийства двух десятков моих друзей и единомышленников. Это было сделано, конечно, не по чьему-либо приказу, но безнаказанность убийцам гарантировала именно та самая новая жизнь. – Он знал теперь, что надо сказать все; трусости в этом разговоре он уже никогда себе не простил бы. Чарнолуский уставился на него в крайнем изумлении.
– Виноват, вы о каком убийстве говорите? Если Кронштадт, то ведь там не мы стрелять начали…
– Вы прекрасно знаете, что Кронштадт тут совершенно ни при чем. Я говорю об убийстве двадцати человек из Елагинской коммуны, последних, кто там оставался пятнадцатого мая.
– Виноват, виноват, – забормотал Чарнолуский. – Какое убийство? Какой Елагинской коммуны? Елагинская коммуна, сколько помню, благополучно разошлась после неудачной демонстрации и этой… как же ее… свадьбы! Мне об этой свадьбе в свое время Хламида все уши прожужжал – вот, мол, прообраз будущего союза всех писателей, единение во имя культуры… Вы кого имеете в виду?
– Я имею в виду Казарина, – раздельно произнес Ять. – Я имею в виду Борисова, Алексеева, Льговского, Извольского, Краминова, Ловецкого, Горбунова, Долгушова… всех, кто там оставался к утру. Пришли вооруженные люди и положили всех. В коммуне ждали этих людей, но не ждали, что они придут с ножами. Думали – будет обыкновенный разгон.
– Какой разгон?! О каком разгоне вы говорите?! – Чарнолуский вскочил и забегал по кабинету. – Казарин, по моим сведениям, умер в июле от воспаления желчных протоков, в Семеновской больнице… я лично деньги на памятник выделял, не помню только, где именно похоронили. Льговский на фронте, Борисов в Гельсингфорсе, о Краминове сведений не имею, но смею вас уверить, что он целехонек. И потом, почему разгон?! С чего вы вообще взяли? Я не понимаю, как с вашим умом, верить всем этим домыслам! Никто никого не собирался разгонять! А вы знаете, кто вообще писал все эти доносы на Елагинскую коммуну? – Он хитро подмигнул Ятю. – Это умора, ни за что не поверите. Я ведь регулярно получал сообщения от некоего доброжелателя. Прямые доносы: что там вертеп и чуть ли не штаб восстания. А потом, вообразите, в августе месяце умирает профессор Хмелев, и все оставшиеся от него бумаги – в том числе проект нового курса русского языка, над которым он все работал перед революцией, – попадают ко мне же, в комиссариат образования. Специально из Питера доставили. Смотрю – и что же вижу?! Знакомые все лица! Он даже почерка не менял! Вообразите, каков иезуитский расчет: нарочно на своих же доносил, чтобы мы из берегов вышли!
– А Оскольцев? – спросил ошарашенный Ять. – А Працкевич?
– Какой Оскольцев? – переспросил Чарнолуский. – В коммуне не было никакого Оскольцева…
– Верно, не было. Это товарищ министра иностранных дел во Временном правительстве, он пришел на свадьбу.
– Всех министров и товарищей министров освободили в мае.
– Я знаю, но его там зарезали на моих глазах!
– Опомнитесь, голубчик! – Чарнолуский комически воздел к потолку короткие ручки. – Кто его там зарезал? Борисов?
– Пришли вооруженные люди, – упрямо повторял Ять. – Никаких сомнений относительно их намерений быть не могло. Они пришли, чтобы убить всех.
– Ну, не знаю, кого они там убили, только Працкевича я никакого не знаю и об Оскольцеве ничего не слышал. А вот господин Ловецкий подвизается теперь в газете «Воля России», которую издают при штабе генерала Краснова. Мне экземпляр прислали, в Москве имеется. Покажу, коли заинтересуетесь. Даже псевдонима не поменял – Арбузьев и Арбузьев. Все-таки двуличие неистребимо, не находите?
– Как же он туда попал?
– Ну, как уж он туда попал – не знаю. Однако вы видите теперь, что все эти разговоры о разгоне, о гибели. Хмелев – так и вовсе прямой провокатор… Ну что, раздумали вы уезжать?
– Нет, – помолчав, ответил Ять. – Я видел своими глазами… я не сошел еще с ума. Но если даже убитых было только двое, а остальные каким-то чудом и уцелели, – не знаю, я все-таки привык верить вам, – места в новой России я себе не вижу. Писать мне не для кого и не о чем, и вы сами убедились, что я плохой союзник. Я трус. Я не понимаю, зачем вы брали власть, никогда не полюблю Маркса и никогда не научусь говорить с вашими новыми людьми. Александр Владимирович! Ей-Богу, отпустите меня!
– Я вижу, вас теперь не уговоришь, – Чарнолуский подобрался и заговорил жестче. – Если человек так себя накрутил, его никакие аргументы не возьмут. Что же, если не хотите ко мне в Москву – все-таки подумайте еще недельку, потом известите меня письмом о своем окончательном решении, – не беспокойтесь, ко мне вся почта попадает сразу, – и если не передумаете, я дам вашему делу ход. Полного успеха не обещаю, но слово замолвлю. Тогда явитесь в министерство иностранных дел Северной коммуны – это на Миллионной, – и вам будет оформлен заграничный паспорт. Вы куда хотите ехать?
– Мне все равно куда.
– Ну, решим. Нас признают через пень-колоду, пока проще всего выехать в Гельсингфорс, а уж через Финляндию попадете, куда надумаете. Но все-таки неделю я вас прошу поразмыслить… согласны?
– Согласен, – встал Ять. – Только, прошу вас, помните обещание.
– Я обещаний не забываю, – сухо сказал Чарнолуский, однако руку на прощание подал. Потом он выставил лихую закорючку на изнанке пропуска и демонстративно погрузился в чтение толстой папки, лежавшей у него на столе.
Ять вышел из кабинета. Домой он шел пешком, его пошатывало. Оттепельный воздух распирал легкие. Никогда еще такой, камень не падал с его души. Никто не погиб. Погибли Оскольцев и Працкевич, но все остальные живы, Казарин умер своей смертью, Хмелев доносил на елагинцев и провоцировал раскол… Он, Ять, ни в чем не был виноват! Это не отменяло и не извиняло, конечно, его позорной трусости. Но темные никого не убивали, а может, и темных не было?
Но если так, то с чего мне убегать? Может быть, мне действительно остаться? Он шел к себе на Петроградскую, влюбленными глазами оглядывая полупустые дома, забитые двери, размокшие ветки, редких
