беспорочную службу. О такой ерунде, как Временное правительство, Борисоглебскому думать было некогда – ничто временное его уже не интересовало. Он только что построил таблицу сходств кровяных телец с дальними звездами, причем предположение его блестяще подтвердилось – из новейших астрономических трудов, за которыми он как раз следил, было уже известно, что и звезды подразделяются на красные и белые, и выводы отсюда следовали грандиозные; деление на красное и белое (а не надуманное противоречие белого и черного) должно было определять мир. К сентябрю начались трудности с продовольствием. Следовало сосредоточиться Для последнего рывка, но мысли разбегались… разбегались. К зиме жена слегла, деньги были на исходе, никто не хотел работать. В октябре он закончил «Универсологию», на страшно опоздавшем поезде дотащился до Петрограда и принялся искать публикатора.
Потолкавшись по издательствам, Борисоглебский узнал ошеломляющие новости. Весь мир объединился, чтобы заглушить открывшуюся ему научную истину. В таких условиях нечего было и думать о справедливом вознаграждении за многолетние труды, о должном внимании к его системе, о публичных лекциях и просто о хорошем издании. Жизнь в Ростове выглядела куда сытнее – они все-таки ели и птицу, и донскую рыбу, а Петроград голодал и жил по карточкам, которых у Борисоглебского не было. В гостинице почти не топили. По улицам носились взбудораженные толпы, пару раз его чуть не затерли, притиснув к стенам… Он хотел было вернуться, но вернуться просто так не мог. Папка с перебеленной рукописью жгла ему руки. Ее публикация могла остановить безумие, все встало бы на место, и вместо этой дурацкой войны люди принялись бы наконец за изучение серьезного труда, – но один издатель сказал, что ему не до того, а другой просил оставить книгу на неделю, посмотреть. Знаем мы это «посмотреть» – сейчас же набежит питерская профессура и разворует идеи. Борисоглебский давал на просмотр несколько страниц из начала и середины и заставлял читать при нем. Эти невежи ничего не понимали. Мир куда-то катился и не желал слушать своего единственного спасителя. Кончались деньги. Он дал телеграмму жене, что скоро будет, и по пути с почты в гостиницу купил газету. Так он узнал, что орфография упразднена. Случилось это, как он понял, давно, еще пятого января.
– Как… что же это! – забормотал старик. – Это же моя, моя мысль! Все украдено!
Он беспокойно озирался по сторонам, снова и снова перечитывал газету (в которой не было уже половины нужных запятых), шевелил губами, топтался на месте. Шок был слишком силен. В декрете ни разу не упоминалось его имя. Надо было немедленно к кому-то идти, чего-то добиваться. Три дня он выяснял, кто в новом правительстве отвечает за науку, еще три дня передавал через матросов письма и записки, но никак не мог попасть к министру. В конце января началась катавасия с каким-то убийством, и только тридцатого Борисоглебский застал наконец министра (он назывался почему-то на французский манер комиссаром) на месте. Матросы сжалились над стариком и провели на четвертый этаж, в приемную с бильярдным столом.
– К вам, Александр Владимирович, – сказала бледная секретарша.
– Борисоглебский, – назвался старик за ее спиной.
– Борисоглебский?! – воскликнул чернявый молодой человек, вальяжно сидевший в кресле у комиссарского стола. – Вы здесь, вы не в Ростове?
Он вскочил и подбежал к новому гостю.
– Я давно здесь, – пробурчал старик. – Мне нужно видеть комиссара.
– Это я, – произнес приятный, но легкомысленный с виду мужчина лет сорока. – Я получил ваше письмо, товарищ Борисоглебский, и сожалею, что не мог вас принять сразу. Всю эту бюрократию искореним, дайте время. Прошу вас.
– Да вы знаете, кто это?! – радостно воскликнул чернявый. – Воистину – на ловца и зверь! Это же автор «Орфографии будущего», он первый высказал эту мысль!
– Вот видите, – еще шире улыбнулся комиссар. – А мы реализовали. Очень, очень рад.
– Это все так, – сказал Борисоглебский. – Однако второстепенно. Я закончил, видите ли, главную книгу свою. В сравнении с нею идея орфографии – частный случай, не стоящий внимания. Я полагал бы нужным эту книгу издать, и если мне за отмену орфографии причитается какой-то гонорар или вознаграждение, я не знаю, что у вас принято, – я просил бы мне ее выдать, эту сумму, потому что я издержался. Да, издержался. И я просил бы издать. Рукопись со мной.
– Вы где остановились? – учтиво спросил комиссар.
– Я живу в гостинице у Финляндского, в «Атласе»…
– И прекрасно! – повторял поклонник, представившийся Льговским. – Вы нам как нельзя кстати, как нельзя… Вы, Федоров и Мельников – отцы новой философии. Вы читали Федорова?
– Федоров – сумасшедший, – буркнул Борисоглебский. – Воскрешать покойников, заселять звезды… Есть еще один сумасшедший в Калуге, он тоже все про заселение звезд…
– Кто? Я не знаю, – заинтересовался Льговский. – Фамилию не помните?
– Да вот еще, буду я помнить всякую чушь. Комиссар вежливо рассмеялся.
– Ну, ничего. Перебирайтесь к нам. У нас футуристическая коммуна. Новая власть помещение дала, на Крестовском. Только что, на ваших глазах, окончательно решили вопрос. Ну, это знак, Александр Владимирович. Я говорил – случайным такое совпадение быть не может. Напомните мне ваше отчество, – обратился он к Борисоглебскому.
– Константинович, – мрачно ответил тот. Ему не нравилась вся эта суета, многословие – солидности не было. Свистульки, ничего не поймут. Для этих ли он тратил жизнь?
– Григорий Константинович тоже будет с нами. До завтра, до открытия, я его поселю у себя, а завтра переедем. Очень прошу вас быть.
– Буду, конечно, буду! – улыбался Александр Владимирович.
– Вам бы сразу с этого начать, – уже серьезнее сказал Льговский. – С футуристов. Вы свое сделали, теперь мы сделаем свое. Ну, спасибо, ждем завтра в шесть. Прошу, Григорий Константинович, – идемте ко мне, там обо всем и поговорим.
– Но рукопись, – не очень уверенно обратился Борисоглебский к комиссару.
– Завтра все и решим, – кивнул комиссар. «Свистульки, свистульки, – думал Борисоглебский, спускаясь по лестнице. – Черт знает что».
