сапоги! Ну, сапожки-то я заберу. А то жаль такие трепать, правда? – сказал он доверительно, взмахнув перед арестантом ногой в добротном хромовом сапоге. – У тебя какой номер?
– Тридцать девятый, – солгал Рыбак, замедляя шаг: после смрадного подвала хотелось хоть надышаться.
– Холера, маловаты! Эй, в рот тебе оглоблю! – вдруг вызверился полицай. – Шире шаг!
Остерегаясь тумака, Рыбак не стал упрямиться – быстрым шагом проскочил крыльцо, двери, недлинный полутемный коридор с мордатым дневальным у тумбочки. Стась вежливо постучал согнутым пальцем в филенку какой-то двери:
– Можно?
Будто во сне, предчувствуя, как сейчас окончательно рухнет и рассыплется вся его жизнь, Рыбак переступил порог и вперся взглядом в могучую печь-голландку, которая каким-то недобрым предзнаменованием встала на его пути. Ее крутые черного цвета бока всем своим траурным видом напоминали нелепый обелиск на чьей-то могиле. За столом у окна стоял щупловатый человек в пиджаке, он ждал. Рыбак остановился у порога, подумав, не тот ли это полицай-следователь, о котором говорил староста.
– Фамилия? – гаркнул человек.
Он был явно рассержен чем-то, его немолодое личико недобро хмурилось, взгляд исподлобья жестко ощупывал арестанта.
– Рыбак, – подумав, сказал арестант.
– Год рождения?
– Девятьсот шестнадцатый.
– Где родился?
– Под Гомелем.
Следователь отошел от окна, сел в кресло. Держал он себя настороженно, энергично, но вроде не так угрожающе, как это показалось Рыбаку вначале.
– Садись.
Рыбак сделал три шага и осторожно опустился на скрипучий венский стульчик напротив стола.
– Жить хочешь?
Странный этот вопрос своей неожиданностью несколько снял напряжение, Рыбаку даже послышалось в нем что-то от шутки, и он неловко пошевелился на стуле.
– Ну кому ж жить не хочется. Конечно...
Однако следователь, кажется, был далек от того, чтобы шутить, и в прежнем темпе продолжал сыпать вопросами:
– Так. Куда шли?
Энергичная постановка вопросов, наверное, требовала такого же темпа в ответах, но Рыбак опасался прозевать какой-либо подвох в словах следователя и несколько медлил.
– Шли за продуктами. Надо было пополнить припасы, – сказал он и подумал: «Черт с ним! Кто не знает, что партизаны тоже едят. Какая тут может быть тайна?»
– Так, хорошо. Проверим. Куда шли?
Было видно, как следователь напрягся за столом, пристально вглядываясь в малейшее изменение в лице пленника. Рыбак, однако, разгладил на колене полу полушубка, поскреб там какое-то пятнышко – он старался отвечать обдуманно.
– Так это... На хутор шли, а он вдруг оказался спаленный. Ну, пошли куда глаза глядят.
– Какой хутор сожжен?
– Ну тот, Кульгаев или как его? Который под лесом.
– Верно. Кульгаев сожжен. Немцы сожгли. А Кульгай и все кульганята расстреляны.
«Слава богу, не придется взять грех на душу», – с облегчением подумал Рыбак.
– Как оказались в Лесинах?
– Обыкновенно. Набрели ночью, ну и... зашли к старосте.
– Так, так, понятно, – соображая что-то, прикинул следователь. – Значит, шли к старосте?
– Нет, почему? Шли на хутор, я же сказал...
– На хутор. Понятно. А кто командир банды? – вдруг спросил следователь и, полный внимания, замер, вперив в него жесткий, все замечающий взгляд.
Рыбак подумал, что тут уж можно солгать – пусть проверят. Разве что Сотников...
– Командир отряда? Ну этот... Дубовой.
– Дубовой? – почему-то удивился следователь.
Рыбак продолжительным взглядом уставился в его глаза. Но не затем, чтобы уверить следователя в правдивости своей лжи, важно было понять: верят ему или нет?
– Прохвост! Уже с Дубовым снюхался! Так я и знал! Осенью не взяли, и вот, пожалуйста...
Рыбак не понял: кого он имеет в виду? Старосту? Но как же тогда? Видно, он здесь что-то напутал... Однако размышлять было некогда, Портнов стремительно продолжал допрос:
– Где отряд?
– В лесу.
Тут уж он ответил без малейшей задержки и прямо и безгрешно посмотрел в холодно-настороженные глаза следователя – пусть уверится в его абсолютной правдивости.
– В Борковском?
– Ну.
(Дураки они, что ли, сидеть в Борковском лесу, который хотя и большой, но после взрыва моста на Ислянке обложен с четырех сторон. Хватит того, что там осталась группа этого Дубового, остатки же их отряда перебрались за шестнадцать километров, на Горелое болото.)
– Сколько человек в отряде?
– Тридцать.
– Врешь! У нас есть сведения, что больше.
Рыбак снисходительно улыбнулся. Он почувствовал надобность продемонстрировать легкое пренебрежение к неосведомленности следователя.
– Было больше. А сейчас тридцать. Знаете, бои, потери...
Следователь впервые за время допроса довольно поерзал в кресле:
– Что, пощипали наши ребята? То-то же! Скоро пух-перо полетит от всех вас.
Рыбак промолчал. Его настроение заметно тронулось в гору; кажись, от Сотникова они немного узнали, значит, можно насказать сказок – пусть проверяют. Опять же было похоже на то, что следователь вроде начал добреть в своем отношении к нему, и Рыбак подумал, что это его отношение надобно как-то укрепить, чтобы, может, еще и воспользоваться им.
– Так! – Следователь откинулся в кресле. – А теперь ты мне скажи, кто из вас двоих стрелял ночью? Наши видели, один побежал, а другой начал стрелять. Ты?
– Нет, не я, – сказал Рыбак не слишком, однако, решительно.
Тут уже ему просто неловко было оправдываться и тем самым перекладывать вину на Сотникова. Но что же – брать ее на себя?
– Значит, тот? Так?
Этот вопрос был оставлен им без ответа – Рыбак только подумал: «Чтоб ты издох, сволочь!» Так хитро ловит! Да и на самом деле, что он мог ответить ему?
Впрочем, Портнов не очень и настаивал.
– Так, так, понятно. Как его фамилия?
– Кого?
– Напарника.
Фамилия! Зачем бы она стала ему нужна, эта фамилия? Но если Сотников не назвал себя, то, видно, не следует называть его и ему. Наверно, надо было как-либо соврать, да Рыбак не сразу сообразил как.
– Не знаю, – наконец сказал он. – Я недавно в этом отряде...
– Не знаешь? – с легким упреком переспросил Портнов. – А староста этот, говоришь, Сыч? Так он у вас значится?
