мы уже находились на перроне, пронеслась электричка – и загудела так, что Сид заткнул руками уши и, кривясь всем лицом, выхлестнул: «Ревет как слон!» А потом, когда мы шли обратно, и на подъезде к пешеходному переходу вновь зазвучал дальний электропоезд, я добавил: «Как раненый слон». И сказал, что слышал в Египте о пьесе с похожим названием «Крик слона». Сид сообщил, что знает ее автора: это его приятель, к которому мы только что заходили. Я вспомнил: сидит в темноте, ровный, прямой, темно одетый человек, вежливо и без улыбки смотрит вперед и одновременно в себя; курит косяк. Он выглядел как колонна – только тонкая. За ним на стене висел застекленный портрет Рудольфа Нуриева. Да и сам он на него похож, этот… как его? Фарид, как его, Нагим.
Когда на следующий день мы валялись на пляже, Аннет поднялась, накрыла меня тенью и поинтересовалась:
– Не хочешь окунуться?
Я жестом показал, что нет. Она искупалась, вернулась и, капая на меня теплой водой, наклонилась, щуря глаза: «О чем ты думаешь, а?» – «Трудно сразу сказать, о чем, – пожал я плечами, наполовину приоткрывая глаза. – А почему ты спрашиваешь, Аннет?» – «Ты не такой как всегда, вот почему». Тогда я сел, обхватил руками колени и пояснил, что похоже, наши отношения стали напоминать растущий сверху вниз цветок в горшке. «Как это – сверху вниз?» Я сказал: «Он не распускается, а превращается в опутанные землей корни и скоро увянет, погибнет. Понимаешь?» Она помолчала. «Это потому, что я сказала, что, у меня выключен материнский инстинкт?»
Я помолчал немного, щурясь от солнца, и ответил: «Да».
Едва войдя в номер, я прижался к ней сзади и резко задрал ее короткую теннисную юбку. Собственно, настроения для секса у нас не было. И вдруг накатило. Она вздрогнула, почти выскользнула, и вдруг по- кошачьи проговорила: «Можешь взять меня силой? Пожалуйста, так, да?..» Стала сопротивляться, перевернулась на спину, боролась со мной, упираясь руками, поджимая колени, пытаясь сбросить меня с себя, все время сипло выкрикивая: «Так, сильно, сильно, да!» А я долбил ее своей бесчувственной горячей колонной так, словно хотел разорвать ей ее трубы и пустить ей кровь. Она начала кричать что-то по- немецки. Я услышал «найн, битте…» и что-то еще. Я отпустил ее. Мы сидели, тяжело дыша, на ковре посреди номера. У меня была разбита губа.
– Спасибо. Подарок был что надо… – сказал я, наклонился к самому ее лицу и облизнул языком ее кончик носа. Я сделал это с нарастающей пустотой в груди. На носу Аннет осталось пятнышко крови.
Завтра мы оба улетели. В один день и даже час. Только в разные города. Наши отношения скончались в одно время – как в сказке о счастливой жизни влюбленных. Перед вылетом Аннет, которая молчала все время в такси по дороге в аэропорт, обхватила меня рукой за затылок и прижала мое лицо к своему; я почувствовал, что оно мокрое. «Прости меня», – сказала она мне в ухо по-немецки. Ее голос звучал как шелест травы. «И ты меня», – сказал я ей так же тихо. «Мне кажется, что-то еще случится между нами, – продолжала она по-русски. – Что-то хорошее». И она заплакала по-настоящему, не сдерживаясь. «Прощай, хороший мой человек», – она повернулась и отправилась в свой зал вылета, волоча за собой чемодан.
Когда я смотрел ей вслед, казалось, что Аннет ссутулилась, постарела. Но при этом в ней появилось что-то новое – стройное, близкое и настоящее – оно, это совсем другое, будто бы тоже одновременно шло в ней вместе с ней к ее самолету. Не поворачивая головы, Аннет на ходу вытянула вверх левую руку и помахала мне растопыренной пятерней, сжимая и разжимая пальцы. Я ответил ей тем же жестом, с улыбкой – наверное, она тоже улыбалась в этот момент. Мои глаза стали большими и прозрачными от почти выкатившихся и застывших в них слез. Как глаза Рыбы-шар.
Но слезы не выплакались. Я повернулся и, давясь от спазмов в горле, принялся смотреть во все стороны, на мелькающие щитки самолетных объявлений, на цветную толпу вновь прибывающих людей, на торчащую из толпы руку с табличкой туристической фирмы, на мчащихся куда-то сотрудников аэропорта, на солдат с «Калашниковыми» за спиной за стеклами зала. Если насильно долго смотреть на что-то, кроме предмета своей боли, то слезы, как и неродившаяся любовь, войдут обратно в человека и растворятся в нем; пройдут спазмы в горле, и все вновь выровняется, успокоится, как нарушенная случайным ветром гладь озера, моря или песчаной пустыни.
Последнее воспоминание о Египте: когда я зашел в туалет, чтобы отлить, увидел над писсуарами прикрепленный к стене клочок бумаги с надписью по-русски: «Денег уборщикам не давайте!». Когда я тупо смотрел на эту надпись и лил из себя мочу, справа от меня возникла коричневая ладонь, и рядом лицо бородатого человека в спецовке со шваброй. «Долляр надо, – говорил он, глядя на меня боком, с суетливой улыбкой, – долляр сюда, долляр туда, папир надо? – протягивал он мне рулон туалетной бумаги, – долляр надо, долляр туда, долляр сюда, ха-ха, туда-сюда…»
Я сполоснул руки под краном и вышел.
В небе пил из горлышка купленный в «Дьюти фри» за одиннадцать долларов «Тeachers» и вскоре, пьяный, заснул, примостив голову между прохладным стеклом окна и креслом.
Москва. Как много в этом звуке
О Москве почти нет хорошей литературы. О Петербурге, Париже есть, а о Москве – нет. Кроме, может быть, «Романа с кокаином». Москва – важный элемент справочников, рейтингов и мыслей людей, сюда приезжающих. Город скрытых неудачников и успешных одиночек. Нерастраченных несбыточных надежд. Я шел по Москве. Где-то в районе Садового кольца, вдоль безлюдного тротуара. Было полпятого утра – автобус из Шереметьево высадил меня возле Речного вокзала. На нанятой машине я подъехал к центру и решил дальше просто идти. Шел, как все. Но был как я. Как и все, впрочем.
Земля – какое странное образование в черном безвоздушном пространстве, где нет жизни на триллионы километров вокруг! А на земном шаре – есть. Запахи, листья, вода, любовь, сны, мечты. В каком возрасте мы, земляне? Раннем, зрелом, в старости? Сколько нам еще жить, а? Я-то вроде как жив сейчас. Но мертвое во мне шевельнулось, дышит, смотрит, оглядывается.
Было светло и прохладно. Город полит то ли поливочными машинами, то ли дождем. В одной из луж сидел пьяный бомж в ватнике с оторванным воротом и в бейсболке с надписью «Босс». Он пробовал, шевеля руками и ногами, танцевать в луже. Какой танец он вспоминал? Камаринского, вальс, рок-н-ролл? Бомжу было тяжело и лень, и он хмуро, опустив грязную волосатую голову, что-то бормочуще сам себе запел. Знает ли он, этот танцующий человек, зачем дышит здесь, на этом земном шаре? Зачем течет в нем кровь и бьется, впрыскивая кислород в мозг, сердце? Спилась ли его живущая в солнечном сплетении душа или, молодая и невредимая, танцует сейчас вместе с ним?
Я тоже был пьян. Прихлебывал, останавливаясь, из горлышка «Тeachers». Курил. Мне было неплохо. Хотя знал, что умру. И не знал, будут ли у меня дети. Жаль, что только не люблю никого. Интересное дело: ты можешь сказать, например, что ненавидишь жизнь – и тебе поверят. Но если ты сообщишь, что не любишь вообще никого, никогда – все решат, что ты последняя сволочь. Или врешь. Любовь, выходит, главнее жизни. Да. Да? Но с жизнью почему-то расставаться тяжелее, чем с ней. Почему-то. Если бы приговоренному к смерти вдруг объявили, что его милуют – но с одним условием: он никогда не будет любить мать, отца, страну, Бога, женщину, сына, кошку, закат – он бы все равно ухватился руками за жизнь. Вы бы ухватились?
Что бы ты выбрал: жизнь или любовь?
А?
Ну да… правильно. Но я знаю – точно знаю – при каких условиях ты все-таки выбрал бы смерть вместо смерти любви. При одном условии.
Вот при каком: если бы в тот список смертей любви включили бы и слово «себя».
Напоминаю. И привожу весь список снова:
Если бы приговоренному к смерти вдруг объявили, что его милуют – но с одним условием: он никогда не будет любить мать, отца, страну, Бога, женщину, сына, кошку, закат, СЕБЯ – он бы не ухватился руками за жизнь. Только придурок или сумасшедший мог бы ухватиться. Или тот, кто бы решил, что его обманывают.
Но тот, кто знает, что обман абсолютно точно невозможен – не ухватился бы.
Да.
Да?
А вы?
