начиналась fortissimo.
Внезапно темень прорезалась полосками ослепительного света. В то же мгновение небо от края и до края лопнуло с таким треском, что все невольно вобрали головы в плечи. Лес загудел, затрясся. Снова взрыв, невероятный треск, грохот и ответный рев леса, в безумном страхе вставшего на дыбы. Потом на отряд обрушилась вода — не дождь, не капли или струи, а сплошной столб воды с грохотом проламывал крышу леса. Сверху посыпались ветви, обрывки лиан, цветы и листья. Мгновение полной тьмы, потом адский взрыв, белые столбы воды среди белых столбов растительности, треск, грохот, тьма и снова новый взрыв. Вобрав голову в плечи и прикрывшись руками, люди жались к земле, ясно сознавая, что это не может продлиться долго, что сию секунду всему конец, что следующий взрыв будет последним — небо не удержится, рухнет на землю, и настанет конец мира.
Вдруг что-то сверкнуло совсем рядом. Гай увидел сквозь пальцы рук, защищающих лицо, и сквозь толстые слои воды, низвергающейся сверху, фиолетово-белые шары. Они легко и плавно скользили в черной сетке лиан, дробясь в диком танце. Потом грянул сильный взрыв, и рванулся хлещущий вихрь изорванных в клочья лиан, пошатнулся сломленный на корню великан в десять обхватов, вой, свист и слепое метание сотен летающих мышей и собак, глухой рев леса, больших и малых деревьев, которые крепко-накрепко обхватили друг друга ветвями и стояли перед лицом этой фантастической грозы как единое целое, как ревущее миллионноголовое животное.
И внезапно потоп кончился. Без перехода, без предупреждения. Гай раскрыл глаза — ливня нет, ветра нет. Звонкое журчание, потом ровная капель. Наконец тишина, в которой всем телом слышен один ровный звук. Это насекомые с сильными челюстями беспощадно ринулись на уничтожение того, что сбито ливнем.
А потом раздалось радостное птичье пение. Какая свежесть! Как легко дышится! Гроза и ливень длились четверть часа. Казалось, что солнце осветит лишь кладбище и леса уже не будет, но вот он стоит, герой и победитель, в грозном великолепии, во всей своей исполинской силе, и проскользнувший тоненький золотой луч освещает синюю стрекозу, грациозно присевшую на нежную бледную орхидею.
— Вперед и вперед! Чего встал, черт побери! Клади свой тюк и пошел, собака! — орал Мулай.
И снова свистки и падения в грязь, ручьи пота и пинки капрала, и хриплая ругань, и опять свистки, и так без конца.
Какой нечеловеческий труд! Постепенно люди вышли из себя: конечно, это бой, ибо только в бою можно видеть такие озверелые глаза, оскаленные зубы, искаженные яростью лица. Теперь все бессмысленно лезли вперед, не глядя ни на что, падали, подымали тюки и снова продирались дальше и дальше. Вперед! Только вперед!
Лес стал ниже — исчезли досковидные корни-подпорки, потом корни-ходули. Заметно посветлело. Вот и бледное предвечернее небо, по которому лениво ползут розоватые тучки. Пора на привал: ночевать в гуще леса слишком опасно — ведь там нельзя разжечь огонь.
Полчаса караван брел по мелкой воде пото-пото. Воодушевление прошло, усталые люди едва передвигали ноги. Ни одного слова, только глухой кашель, вялый крик, чтобы спугнуть небольшого и юркого лесного крокодила, который одним взмахом челюстей перекусывает ногу. Гай прыгал по камням и кочкам, пока одна из кочек не сделала под ногой судорожное движение и не обдала его фонтаном грязи из-под бронированного хвоста.
Кустарник и мелколесье! Все так устали, что готовы повалиться на первом пригорке. Вот он! Гай раздвинул ветви и отскочил: на сухом холмике собрались змеи и грелись в лучах заходящего солнца. Сотни змей лежали грудой — зеленые, золотистые, бурые, черные, полосатые, узорчатые, матовые и блестящие… Было что-то гипнотизирующее в этом ужасном зрелище, и люди стояли молча, не имея силы оторвать зачарованных глаз. Потом вяло поплелись дальше.
Пригорок найден, вещи разложены кольцом, в середине его устроились люди. Запас хвороста собран, и суп уже булькает в двух котлах. По дороге сержант застрелил крупную антилопу, и теперь мясо разделено на равные куски и каждый может сам его поджарить.
Воздух медленно остывает, но пока не стало холодно, люди сидят у костра в приятной истоме.
Разговор не клеится потому, что все говорят на разных языках. После выступления из Леопольдвиля Гай обнаружил в одном из тюков портативный граммофон полковника Спаака с одной пластинкой — «На моем жилете восемь пуговиц». Как этот ящичек попал в вещи Гая, было ясно: в ярости убегая из номера гостиницы, Спаак забыл его. Гай представил себе печаль полковника, но исправить дело было нельзя, и граммофон отправился в Итурийские леса. Люди с нетерпением ждали момента, когда Гай выкурит сигарету и вынет из тюка чудесный ящичек. Гай заводил его не спеша. Носильщики, вытянув шеи и выпучив глаза, смотрели прямо в маленькое отверстие рупора. Накручивания пружины и установки пластинки они не замечали, в их сознании это не было связано со звучанием голоса. Они слышали пластинку каждый вечер, но неизменно повторялось одно и то же: при первых звуках оркестра все вздрагивали и пятились назад, потом, локтями отпихивая друг друга, лезли вперед и замирали. Они знали, что маленький человечек, сидящий в ящике, сейчас запоет живым голосом, и ждали. Бравурная часть песенки вызывала оцепенение и испуг: медленно кольцо людей раздвигалось, задние вставали на ноги. Сквозь кусты Гай видел светящиеся зеленые точки. Это слушали звери. Они тоже встревожены и поражены. Но когда тот же голос делал паузу и потом вдруг трагическим шепотом произносил последние слова тоски и отречения, раздавался взрыв хохота. Все смеялись до слез, указывая пальцами на ящик и одобрительно кивая головой. Маленький человечек, запертый белым начальником в коробке и жалующийся оттуда, не вызывал ни малейшего сочувствия!
Желая укрепить свое влияние на носильщиков, Гай объяснял им, что это добрый дух, пока он жив, все будут живы и поход окончится счастливо.
Носильщики осматривали ящик самым тщательным образом— заглядывали в рупор, прикладывали к крышке уши и даже нюхали. «Музунга?» — спрашивали Гая хором. Он важно кивал головой. Тощий парень по имени Ламбо добродушно протягивал кусочек жареного мяса и жестом давал понять — это для него, для пленника! Гай не брал подаяние, и все начали спорить — чем он кормит человека? Когда? Как дает ему пить?
Однако усталость взяла свое. Носильщики улеглись. Холодная сырость поползла по кустам, потянуло в сон. Только капрал и Гай одеты, им не холодно. Они зажгли последние на сегодня сигареты и начали тихую беседу.
— Ты какого племени, Мулай?
— Бамбара.
— Но ведь бамбара живут во французской колонии, далеко отсюда.
— Да, бвана, на реке Нигер. Это Франция.
— Как же ты попал сюда, на границу Уганды?
— Служил на границе у французский офицер. Раз его проиграл карты все деньги бельгийский офицер. Сказал на бельгийский офицер: «Меня деньги нет. Тебя бери мой солдат. Хороший солдат. Все знает». Хороший французский офицер, морда толкал мало.
— И сколько же он задолжал денег?
— Много. Сто франков. Я слышал. Лицо его выражает гордость.
— Ну, а бельгийский офицер?
— Он скоро болел, ехал домой. Мне записал новый срок на эта граница.
— А подданство? Ты же не бельгийский подданный?
Мулай смотрит на Гая. Чешет затылок.
— Не понимать.
— Ты помнишь родную деревню? Жизнь там? Свою семью?
— Аллах сотворить мужчина для война и женщина для дом: мужчина держать оружие, женщина — мотыга. Я мужчина.
— Ну, и что же было дальше?
— Жил в Дакаре. Учил стрелять. Солдаты получать мазанка и женщина. Она день приготовлять пища, ночь спать с солдат.
— Как же ты ее нашел?
— Французский сержант давать каждый солдат. Старые солдаты нам оставлять, мы тоже молодым давать, когда ехать Париж.
