Блиссамбо

золотую педаль, тяжелую червленую золотую педаль, иссеченную мелкой и резкой, так раздражающую глаз, насечкой.

– Два разреза, два, – прошипел огненно Коровин, касаясь выдвинувшимися стальными сверлами распятого на уровне его глаз женского междуножья и повисшего у его колен лба. – Вот тебе напоследок две огненных чакры.

Кончив с разрезами, он завернул в серебристую, сувенирно хрустящую фольгу два черных продолговатых кристалла и осторожно вставил в акккуратно прорезанные его голубыми сверлами отверстия, а потом также осторожно вынул ее всю, все ее тело, из иботрэка-слона.

– Блиссамбо, – тихо проговорил он, нежно вынося ее на руках под нежные мертвые лучи мертвого Солнца.

Вокруг была Луна, нечеловечески прекрасная в своем одиночестве, реяли черные стяги, траурные грачи висели то тут, то там вместо звезд, замученных Коровиным, застывшие молнии падали вместо дождя, иссохшие слезы обращались в лунную пыль, мерцали кратеры разрушенных иллюзий, Луна и застывшие змеиные лучи мертвого Солнца, темное беспричинное небо и он, Коровин, медленно движущийся, как интеллект в поисках плана, обремененный прекрасно обнаженной ношей, безжизненно по-лошадиному свисающей теперь с его рук, белые волосы, голубые глаза и два свежевырезанных сияющих лона…

– Без пятнадцати восемь, – печально проговорил он, выпуская ее в бессмысленность смерти, в равнодушие черных грачей, в пыль, мусор, и прах бесконечного остановившегося конца, за которым не было никакого начала, кроме мертвого Солнца.

– Жаль, – сказал он, глядя, как тело медленно погружается в пластмассовую светящуюся пыль. – Я все же хотел бы, чтобы ты, Сорокин, умер, как мужчина.

Слон трубно и пронзительно загудел, скорбно-фосфорно вращая шестеренками и недолопавшимися ремнями, поднимая в мертвом безвоздушном пространстве над телом Сорокина маленький медленный смерч в виде печенья, в котором угадывался фаллос, призрак движения и надежды…