– Ну да, конечно, ты, как все каноисты, – только Эс-один. Юбочку только не забудь натянуть на очко, а то не доплывешь вот до той шиверы. Посмотри-ка еще на те валы.
– Прячь дневник, вон он идет.
Мы возвращались, Серж, с моим шерпом с маленькой прогулки, и я не сразу заметил, что тот тип держит в руках мой дневник. Я не смотрел на скальные выступы на левом берегу Моди-Кхолы и на открывающийся за ними высокий порог. Я все еще был увлечен другим зрелищем, тем, что увидел пятью минутами раньше. Знаешь, Серж, когда пронесли на длинных бамбуковых шестах белый кокон (это были носилки из буйволиной кожи) и впереди невары резко и скорбно затрубили в рог, а потом еще и в эти длинные золотые трубы (раструб нес на своем плече идущий впереди мальчик), а затем забили в огромный барабан, украшенный орхидеями, и каждый из тех, кто шел в этой процессии, нес папоротник или мимозу, горсть раскрашенного риса или лепестки орхидей, пельмени в глиняной плошке, рисовый чанг, а заодно и полено из распиленного или расколотого ствола родендрона, который здесь, в горах, – огромное дерево с красными или белыми в ладонь цветами, и когда процессия остановилась на галечном берегу мутно-зеленой неумолимо мчащейся вниз Моди-Кхолы, когда разложили и зажгли погребальный костер и кто-то из детишек невинно помочился (кажется, это была маленькая девочка, присевшая у края тропы), когда укутанное с головой тело – сказали, что это мужчина и его имя было Дордже – вдруг резко приподнялось в своем чернеющем коконе, охваченное яростно-веселым, злым и жадным огнем, приподнялось, словно бы вдруг оживая и собираясь встать, а потом также резко откинулось, прогибаясь обратно, когда прозвучал три раза гонг и на холме высветилась в вышедшем из-за облака солнце белая ступа с всевидящами глазами Будды и заскрипел молитвенный барабан, который вращал девяностолетний невар, вознося на небо слога мантры сострадательного Ченрези, когда один из монахов в малиново-оранжевой тоге ударил в землю пхурбой – ножом для заклятия демонов, когда молодая вдова поклялась выйти за дерево бел и никогда не сходиться больше с мужчиной, и когда пепел был наконец развеян над мутно-зелеными ревущими водами, знаешь, Серж, я вдруг подумал, что не стоит бояться ни огня, ни воды, ни ветра, что уносят рано или поздно всех нас. Там, на небе, боги сами разберутся, кто был буддист, а кто христианин. А вера, быть может, даже важнее бога. Вот почему я все же хотел бы, чтобы и ты оказался рядом со мною здесь.
– Слышь, кент, ты чего мой фильтр припрятал?
– Я не припрятал, а просто положил его на рюкзак. Вы, кстати, держите в руках мой дневник.
– Ну, ну, пидор…
– Василий, ты чё?! С ума сошел? Отстань от него!
– Так, значит, вы читали и вам не понравилось? Надеюсь не то, как я вас там назвал?
– Ты, сука, предал своих друзей. Они кормили тебя, давали денег!
– Вот я и возвращаю им долг.
– Грязный пидор, хвастающийся своей жопой!.. Есть настоящая дружба, понял?! Есть настоящая любовь!
– Вот я и возвращаю вам долг.
Стихия какой-то священной ненависти, которая словно бы только и ждала случая, чтобы прорваться, охватила меня. Словно бы до этого мига я совершал с жизнью акт в презервативе. Ведь даже ты, Серж, не сделал тогда меня самим собой. Я был лишь раб своей к тебе любви. Да, я любил тебя, Серж, и восхищался тобою, но сколько в этом моем чувстве было презрения к себе…
– Нет, бля, Петя, ты послушай, чего он там бает? Это он, оказывается, возвращает нам долг! Спиздил, бляха муха, мой фильтр. А ты знаешь, сука, что он стоит штуку баксов и что я его покупал в Чикаго? Это ты все кипятишь, а мы пьем, фильтруя, и мы заебались йодировать, и даже здесь, у реки…
А знаешь, Серж, здесь и в самом деле красиво, эти рододендроновые сады, золото сланцев, что слепит все отчаяннее, душистый запах мимозы, ее желтые словно бы висящие над склонами облака, а еще маисовые поля, ниспадающие к реке террасами …
– Да, блядь, сука, козел ты, пидор вонючий! Мы скинулись только на Покхару по паре штук! Да, Петь? А посмотри на этот Инвайдер, знаешь сколько он стоит? А как разминались на Верхней Сун-Коси, помнишь, Петь, на участке от Кхадигоури до Долахате, да Петь?
– Там еще водоотводная труба ГЭС.
– А потом-то, крутая горка с тем полуобливным камнем, когда вся струя упирается в ту прибамбасную бочку и надо уходить на то улово с поганками? А эта отфаканная жопа тут пишет…
Что здесь, Серж, и в самом деле красиво. Ледяной панцирь Мачапучхре. Нет, дело не в мифах – система вещей и что сколько стоит, чтобы было за чем продолжать гнаться – ведь ты знаешь, Серж, что надо сломать саму машину, которая нас всех превращает лишь в винт…
– Василий, назад!
– Кинь мне весло!
– А-а… пидор…
Как хорошо, однако, входит кхукри, как славно эта бычара хрипит, пьяно мотая своей каякерской башкою! О, эти кровавые, нежно-радужные пузыри, и этот, последний, самый тонкий и самый большой, как чудесно он надувается, отражая и горы и реку.
– … убили меня.
– Ва-ся-я!!
Как наконец лопается. Нет, это же, оказывается, кайф. Знаешь, Серж, убивать – это же и вправду здорово!.
– Ыы-х…
А двоих – кайф в квадрате.
Я знаю, Серж, что шерп не предаст, а еще у него есть бинты и он мне поможет дойти до базовых лагерей. А там, глядишь, и перевалы на Дхаулагири, где я сожгу эту свою окровавленную одежду…
