его к решению прийти на курсы, что, конечно, выглядело довольно нелепо в свете того, чем мы будто бы собирались заняться, до тех пор, пока я не подошел к выводу в своей речи, на который, как я рассчитывал, мог бы клюнуть Джайвз. Он слушал мою проповедь довольно внимательно, а когда я закончил, откровенно рассмеялся. Перестав смеяться, он почему-то задумчиво проговорил вслед за словами о своей наивности:
– Силлогизмы, силлогизмы…
– Что такое силлогизмы? – спросил я.
– Да так, ничего, – ответил он и вдруг обратился ко мне совсем в другом тоне:
– Ты… принес ты веревку? – спросил он как-то холодно и отрешенно, не глядя на меня.
Мне стало еще более не по себе. Вся моя речь и все мои домыслы показались мне такими игрушечными и беспомощными в не исчезнувшем еще звучании этих слов, что я не мог даже раскрыть рта, чтобы ответить Джайвзу, хотя и понимал, что все это не более чем словесная игра.
– Я знаю, что принес, – вздохнул Джайвз. – Но ты, конечно, не относишься к этой затее серьезно и ты боишься меня, я вижу это по твоему лицу. Ты не станешь играть, – он помолчал. – Впрочем, я благодарен тебе за то, что ты пришел, чтобы спасти меня своим восточным способом, может быть, когда-нибудь он мне и поможет, – Джайвз снова помолчал, – после того, как я попытаюсь сделать это в одиночку. Ты все еще думаешь, что это игры, но я прошу тебя пока не уходить. Можешь выпить одну таблетку седуксена, чтобы успокоиться, а то я же вижу, как ты весь дрожишь.
– С чего ты взял, что я дрожу? – сказал я, мучительно подыскивая слова, чтобы помешать его ужасной затее, в реальность которой я и раньше почему-то начинал верить, а ее отвратительная нелепость становилась для меня теперь все очевиднее.
– Но перед тем, как я уйду в другую комнату, а ты еще полчаса подождешь здесь, – сказал Джайвз, не обращая внимания на мою реплику, – я хотел бы, чтобы ты выслушал, не перебивая, то, что я хочу тебе рассказать. Ты не найдешь в моем рассказе ничего особенного, в нем нет трагедии, которая могла бы послужить поводом к самоубийству, и, может быть, это и есть самое страшное. Но раз уж мы выбрали друг друга и мой способ, в отличие от твоего, может закончиться блаженством, – он усмехнулся, – так сказать, вечным, а не временным, какое ты испытываешь в своем медитативном трансе, то пусть моя история коснется и тебя, если ты становишься свидетелем ее финала, а, может быть, если захочет Бог, и продолжения.
Он вздохнул и поставил стакан с чаем на край стола. Я молчал.
– Когда-то, – начал Джайвз, – я любил одну девушку. Быть может, я и сейчас люблю ее, и чтобы узнать об этом, мне и нужно попробовать это. Она была слабым человеком, и, наверное, ей ничего не оставалось, как только использовать свою слабость, чтобы выжить в том ужасном мире, какой представляет из себя повседневное существование необыкновенно страстной по темпераменту, до умопомрачения красивой и капризной девушки, в которой каменный голос матери с детства воспитал ту нерушимость женской добродетели, что оставляет подчас бедных созданий в заточении до конца дней, предъявляя к осаждающим крепость самцам сверхвысокие требования и гарантии счастливого, благосостоятельного и надежного супружества, каких в этом неустойчивом мире нет и, вероятно, и быть не может по причине случайности и бессмысленности самого человеческого существования. Неспособная до конца отдаться увлечению, Дина, как ее звали, доходя до последней черты, предавала своего поклонника, несмотря на мольбы, поцелуи и клятвы, и бросала его, оставляя себя еще более несчастной, чем он, ибо раз от разу все меньше и меньше верила в самую возможность продолжительности хоть сколько-нибудь счастливых отношений между мужчиной и женщиной. Не знаю, быть может, и мужчины часто предавали Дину, как она любила мне о том рассказывать в постели, но все же некоторые характерные черты в поведении человека, в его разговоре приводят нас к тому, что ты называем типическим, сопоставляя свой опыт от общения с разными людьми, и мне казалось, что я не обманываюсь, проявляя для себя характер Дины, как слабый и мятущийся, с неизменно появляющимся в конце каждой истории Демоном, с жестокой усмешкой низвергающим свою жертву вниз, за черту поражения и отчаяния. Предвидя печальный конец наших отношений, я решил разорвать их сам, несмотря на то, что сделал Дине предложение, и она должна была позвонить мне через день, чтобы договориться о встрече и дать ответ. Сам факт, что она отложила разговор и оставила себе день на размышления, а также и то, что я знал о ее жизни из слухов, без которых невозможно представить себе существование красивой женщины, привел меня к мысли, что она, конечно же, откажется, сделав из меня очередного идиота. Да и если этот брак состоится, думал я, то вряд ли он окажется счастливым, если она при каждой малейшей размолвке будет убегать к своей матери, жалуясь на мою черствость и бессердечность, как то не раз случалось за те несколько месяцев близости, которыми она дарила и одновременно травила меня, уезжая иногда со слезами на глазах среди ночи на такси к подруге, вместе с которой снимала в нашем городе двухкомнатную квартиру. И когда она позвонила, я снял трубку и сказал свое «привет» в ответ на ее «здравствуй» таким тоном, что ей ничего не оставалось, помолчав несколько секунд и не услышав с моей стороны ни одного слова, просто положить трубку. «Ну и слава Богу», – подумал я. Несколько дней я наслаждался свободой, которую даровал мне мой поступок, но потом странное, теснящее грудь чувство, что я безумно люблю Дину и, быть может, это последняя моя в этой жизни любовь, внезапно поразило меня как-то вечером, как это бывает, когда случайно услышишь мелодию, которая когда-то давно в молчании между тобой и твоей любимой, не называя, оставляла без тревоги и сожалений (без будущего и без прошлого) в той не объясняющейся самодостаточной вечности, что проскальзывает вдруг и остается вместе со вздохом, со взглядом женщины, что рядом с тобой, в случайном расположении вещей и предметов – книги, флаконы с тушью, лампа, картина… и, наверное, и является только той подлинностью доказательства твоего существования на этой земле, какую еще можно вымаливать потом у Бога. Пронзенный в самое сердце безумством своего поступка, я бросился звонить Дине, был, как помню и сейчас, первый час ночи, и жестокий голос ее подруги с редкими, выдающими искренность чувства вздохами, которыми она удерживала, вероятно, слезы, сказал мне, что Дина покончила с собой. В записке, которую подруга, вернувшись с работы, нашла рядом с ее телом, было означено разбудить, растолкать ее во что бы то ни стало, если позвоню я… Она приняла смертельную дозу веронала, и спасти ее могло только внезапное вмешательство в течение двух-трех часов после того, как она выпила эти таблетки. А если не позвоню, было приписано сбоку, то винить меня в ее смерти не надо, не надо мне о ней и сообщать, потому как мы едва знакомы, и выбор ее случаен.
Был уже поздний вечер, темно, и неясная тень ветки тополя, что рос внизу, под окном, слепо и бессмысленно бороздила стекло, покачиваясь вниз-вверх.
– А теперь, – сказал Джайвз, – настала и моя очередь.
И вдруг быстрыми движениями он и в самом деле стал выдавливать таблетки седуксена из блестящего брикета, в который они были запечатаны фольгой, и едва я успел опомниться, как целая горсть их оказалась в его ладони. Он лихорадочно поднес ладонь к губам и затолкал таблетки себе в рот. Я слышал звук, с каким он дробил и разжевывал эти смертельные кружочки.
– Джайвз! – крикнул я и рванулся.
– Поздно, – сказал Джайвз так спокойно и холодно, что я не мог не остановиться.
Он взял стакан с остывшим уже чаем и медленно выпил. Я в ужасе смотрел на него.
– Да, – сказал он. – Зачем какая-то гадкая комедия, когда все может быть так просто.
– Джайвз, умоляю!!
Он остановил меня жестом:
– Нет. И не вздумай вызывать врача, иначе ты не мужчина, а просто дерьмовая тряпка, и всей твоей восточной философии грош цена. Жизнь и смерть, только в этом может быть еще хоть какой-то смысл. А теперь уходи, – он с усмешкой посмотрел на белый пакет с веревкой, что по-прежнему висел, покачиваясь, на ручке кухонной двери.
– Джайвз!!
Он не опустил взгляда и незаметно почти приподнял руку ладонью вверх, указывая на дверь. Последняя, неоспоримая, не подлежащая неповиновению власть смерти была в этом тихом жесте.
– Прощай. Быть может. Дина…
Словно загипнотизированный, остался я стоять один на площадке перед захлопнувшейся дверью в его квартиру. Что было делать мне? Неотвратимость случившегося вновь и вновь сокрушала мне душу в кошмаре. Весь ужас был в том, что это он сделал на самом деле. «Как же так? Не может этого быть, чтобы
