отношения, и на обеде, данном мне накануне моего отъезда в Гаагу, я очень дружески простился с ним.
Я уже несколько раз обращал внимание читателей на некоторые стороны характера князя Фердинанда и на его очень странное поведение в различные стадии его карьеры; но, раньше чем расстаться с ним, мне хотелось бы сказать о моем общем впечатлении о князе.
Его разрыв со Стамбуловым и последующее обращение с отставным министром, нарушение обещания, данного семье жены по поводу вероисповедания наследника престола, его низкопоклонство перед Россией после крещения принца Бориса - все это рисует нам человека, находящегося во власти огромного личного честолюбия и не очень щепетильного в выборе способов его удовлетворения. Но беспристрастный наблюдатель, оглядывая первые двадцать два года его царствования, - я не могу говорить о том времени, когда я уже уехал из Софии, - найдет смягчающие обстоятельства ввиду исключительных трудностей, с которыми ему пришлось иметь дело, и некоторые вещи вменит ему в заслугу. Когда молодым лейтенантом австрийской армии он пошел навстречу риску, связанному со вступлением на болгарский престол, его все считали авантюристом, взявшимся за дело, заранее обреченное на гибель. Но князь Бисмарк был прав, когда он сказал: 'Кобургский пробьется' ('Der Coburger wird sich doch durchfressen'). He признаваемый державами в течение первых восьми лет, он был, по собственному выражению, 'парией Европы', и нужно было много душевного мужества с его стороны, чтоб победить не только открытую вражду со стороны России, но гораздо более опасные тайные ее махинации и частые заговоры на его жизнь. В эти годы испытания он проявил способности и таланты, которых у него никто не подозревал, и показал себя, сверх всякого ожидания, успешным кормчим довольно неустойчивого балканского государства. Благодаря его сдерживающему влиянию княжество не вступило в войну с Турцией, и его инициативе и предусмотрительности Болгария во многом обязана тем, что она так быстро двинулась вперед по пути прогресса. 'Я исполняю филантропическую миссию', сказал он мне однажды, и если бы вместо 'филантропическую' он сказал бы 'цивилизующую', он был бы недалек от истины.
Несмотря, однако, на услуги, которые князь Фердинанд оказал своему приемному отечеству, он никогда не пользовался любовью своих подданных, потому что он не обладал специальными качествами, вызывающими народный энтузиазм, а пышность и королевская помпа, которыми он любил окружать себя, не нравились простодушному и демократическому болгарскому народу. Ему, тем не менее, удалось добиться известного уважения к своей личности, связанного со страхом со стороны тех, официальное положение которых приводило их в непосредственное соприкосновение с князем. Рассказывают, что слуги его, навлекшие на себя его немилость, прятались в дворцовом саду, чтоб избежать его гнева. Его интеллектуальные способности были различны и разнообразны. Он владел семью или восемью языками, много читал, был отличным ботаником и орнитологом и, когда хотел - очаровательнейшим 'causeur'. Если он был в хорошем настроении, он держал меня в аудиенции час или два, говоря о всевозможных предметах на превосходном французском языке, переходя на немецкий или английский, если он не находил на французском подходящих слов для выражения своей мысли. Слабыми сторонами его характера были тщеславие и любовь к театральным эффектам; но я был бы неблагодарным, если б не упомянул о симпатии и любезности, которые он мне не раз выказывал. Его дипломатические таланты были не ничтожны, но его поведение в делах иностранной политики страдало от его любви к интригам и от чрезмерной уверенности в своем умении перехитрить других. Князь Фердинанд был, одним словом, интересной и сложной личностью, которую, как он сам рассказывал, очень удачно охарактеризовал король Эдуард, представляя ему в Мариенбаде лорда Хальдэна. Тогда он назвал Фердинанда 'самым тонким человеком 'le plus fin' в Европе'.
Князь Борис, теперешний король, был тогда очень привлекательным, хотя несколько застенчивым мальчиком, вечно боявшимся своего отца, у которого естественная любовь к сыну омрачалась неприятным чувством, не всегда им скрываемым, что наследник, может случиться, когда-нибудь заменит его. Князь как-то говорил мне даже, что если бы болгары заставили его отречься, чтоб возвести на престол князя Бориса, они бы очень обманулись в своих ожиданиях, потому что, уезжая в изгнание, он позаботился бы о том, чтобы сын сопровождал его.
Личность князя Фердинанда так выдавалась над окружающими, что я не считаю необходимым говорить об его министрах, с которыми мне приходилось иметь дело. Все они большей частью были игрушками, движения которых управлялись его рукой. Было, однако, и несколько исключений, и между ними я назову г. Теткова и г. Станчова, - к ним обоим я питаю - глубокое уважение. Первый был выдающейся личностью. Сын крестьянина, он в юности был революционером и интимным другом Стамбулова. Во время руссофильской реакции, последовавшей за убийством последнего, он вел ожесточенную газетную кампанию против князя, с которым он, однако, примирился в 1899 г. Сделавшись первым министром, он был самым добросовестным и патриотически настроенным из болгарских государственных людей, и был одним из немногих, осмеливавшихся откровенно выражать свое мнение государю. К несчастью для Болгарии, его убили в 1907 г. Г. Станчов, с другой стороны, был высоко культурный человек, который последовательно служил дипломатическим агентом в Бухаресте, Вене и Петербурге. Он смотрел на вещи гораздо шире и космополитичнее большинства его соотечественников. Когда он был министром иностранных дел, у нас с ним установились очень сердечные отношения, и только благодаря его примирительному настроению переговоры о заключении торгового договора, которые я вел, кончились благополучно. Позднее он был болгарским послом в Париже и в начале Великой войны имел мужество предостеречь короля Фердинанда, фаворитом которого он был, от рокового шага, который он собирался предпринять. За этот поступок он лишился любви короля и впал в полную немилость. Его назначение болгарским послом в Лондоне дало мне приятную возможность возобновить старую дружбу.
Когда я в конце мая 1909 года покидал Софию, я получил от общественных деятелей почти всех партий так много выражений симпатии к моему отечеству и благодарности за услуги, оказанные Великобританией Болгарии во время недавнего кризиса, что если бы мне тогда сказали, что менее чем через 10 лет Болгария будет воевать с Англией, я бы этому не поверил. В этом отношении, как я постараюсь показать это позже, не совсем на высоте оказалась дипломатия Согласия.
После бурной Софии Гаага оказалась тихой гаванью, воды которой не волновали никакие политические потрясения, как на далеких Балканах. За исключением случайных заседаний по такому волнующему вопросу, как векселя, или собраний арбитражных комиссий, там больше делать было нечего. Но в Болгарии у меня было такое множество постоянных кризисов, всегда сопровождавшихся угрозой войны, что я был рад тому, что пользовался досугом, который я мог посвятить изучению такой интересной страны, как Голландия, посещению ее живописных старинных городков, осмотру ее сокровищ искусства, ее исторических памятников и блужданию по морю вечно меняющихся пышных красок, в которые превращаются ее поля во время цветения тюльпанов.
Благодаря близости расстояния можно было обедать в посольстве в Гааге, а завтракать на утро в Лондоне. Поэтому мы часто посещали Англию. На Дункастерских скачках в сентябре 1909 года я в последний раз видел короля Эдуарда. Рассказав ему, как мы там счастливы, я заметил, что жизнь в столице Нидерландов настолько тиха и безмятежна, что я боюсь кончить, подобно сказочному герою из сказки 'Сонная пещера', - проспать оставшиеся годы моей дипломатической карьеры. 'Не думайте так, - сказал его величество, что-нибудь еще случится'. Несколько месяцев спустя после смерти короля Эдуарда случилось то, что предсказывал его величество, и я получил следующее письмо от сэра Эдуарда Грея.
Министерство Иностранных Дел.
Июля 16-го, 1910 г.
Мой дорогой Бьюкенен! Перевод сэра Артура Никольсона в министерство иностранных дел освобождает вакансию в Петербурге. Эта должность имеет огромное значение, так как, хотя в настоящее время наши отношения с русским Правительством хороши, есть вопросы, вызывающие трения между обоими правительствами и требующие поэтому постоянного такта и ловкости со стороны посла в Петербурге. Я уверен, на основании того, что я видел сам и что я слышал от людей, более меня опытных в дипломатической службе, что вы с успехом займете пост посла в Петербурге, и, если вам он подходит, я буду рад рекомендовать вас на него.
Искренне ваш Э. Грей.
Я никогда не смел мечтать о таком важном посольстве и, поблагодарив сэра Эдуарда за этот явный знак его доверия, я выразил надежду, что окажусь достойным его и не обману его ожиданий.
Глава VIII.
1911
Хотя отношения между обоими правительствами и были теплыми, как это указал сэр Эдуард Грей в его письме ко мне, однако между Россией и Великобританией нависла тень прежних раздоров и недоразумений. Все еще не рассеялись взаимные подозрения, с которыми они в течение более чем полустолетия наблюдали за политикой друг друга. Англо-русское соглашение началось в 1907 г. Оно основано на несколько неясном документе, который, обязав обе державы поддерживать целость и независимость Персии и определив их сферы влияния в этой стране, ничего не упоминал об их отношениях в Европе. Устранив опасность, чтобы Персия послужила яблоком раздора между ними, он в то же время связал их теснее и проложил дорогу для будущей совместной работы в европейских вопросах. Он оказался с этой стороны даже более успешным, чем та часть подписанного документа, которая относилась к примирению их враждебных интересов в Персии, которые, несмотря на это соглашение, даже накануне великой войны вызывали постоянные трения.
При моем прибытии в Петербург в начале декабря 1910 г. международное положение, не вызывая чрезмерных опасений, все же было не вполне утешительным. Инцидент с Боснией и Герцеговиной, в котором г. Извольский потерпел поражение в своей дуэли с графом Эренталем, вызвал в России горькое чувство досады против Австрии, - досады, еще более усилившейся старой личной неприязнью г. Извольского к графу Эренталю, так что нельзя было не опасаться осложнений на Балканах, грозящих непосредственным столкновением интересов России и Австрии. Г. Сазонов, преемник г. Извольского в русском министерстве иностранных дел, к счастью, не имел личной обиды против графа Эренталя и даже считал, что лучше пусть остается Эренталь, чем другой министр, более подверженный германскому влиянию. При данных обстоятельствах он мог сделать лишь одно: воздержаться в своей политике от всяких враждебных шагов и стараться постепенно восстановить более нормальные отношения между двумя правительствами. Но более всего в данной ситуации поразил меня тот факт, что, хотя отношения с Германией были весьма натянуты после того, как император Вильгельм в 1909 г. поддержал своего австрийского союзника, и хотя благодаря Германии граф Эренталь выиграл свое дело, русское общество отнеслось более терпимо к его поступку и не выражало такой мстительной досады по отношению к ней, как по отношению к Австрии.
Г. Сазонов, которого я знал, когда он был советником посольства в Лондоне, очень сердечно меня принял, когда я явился к нему с первым официальным визитом, и мы вскоре сделались друзьями. Русский из русских, там где дело шло о защите интересов своей страны, он был всегда преданным другом Великобритании; и до последнего дня его пребывания на посту министра иностранных дел, до конца июля 1916 г., когда императору, к несчастью для него и для России, так неудачно посоветовали заменить его г. Штюрмером, - я всегда находил в нем лойяльного и ревностного сотрудника в деле поддержания англо-русского согласия. Мы делали только то, что было естественно: всегда внимательно разбирали те сложные вопросы, о которых нам пришлось
