как британские правительства не имеют обыкновения заглядывать далеко вперед. Оно скорее, прибавил я, приспособляет свою политику к требованиям момента, и его практика работы от случая к случаю оказалась в общем успешной.
Великая герцогиня, дочь старого императора Вильгельма, была, наоборот, гораздо менее сдержанной и давала простор своим чувствам. Как ультра- немка, она считала, что Германия не может быть неправой, и что, следовательно, надо во всем обвинять Великобританию, раз отношения между правительствами оставляют желать лучшего. Напрасно я пытался убеждать ее, что ошибки возможны с обеих сторон, и что, раз обе страны желают сохранить дружбу, надо оказывать должное внимание национальным интересам той и другой. Однажды накануне или после объявления Бурской войны - она отчитала меня перед всем двором и в знак неудовольствия не подала мне руки для поцелуя, как обычно делалось на таких официальных приемах.
Вскоре после этого, будучи в отпуску в Англии, я был несколько раз приглашен в Осборн и присутствовал один за обедом королевы. Она, беседуя со мной об анти-британских настроениях в Германии, вдруг сказала к моему величайшему изумлению: 'Милая великая герцогиня Баденская - единственный наш друг в Германии'. Я осмелился возразить, что такое мнение можно было себе составить лишь в том случае, если наш друг искусно скрывал свои истинные чувства. Затем я рассказал о своем недавнем визите в Карлсруэ и о том, как великая герцогиня постаралась мне показать, что она целиком разделяет взгляды на Великобританию, преобладающие в Германии. Королева была совершенно потрясена этим, а когда я рассказал ей, как в Карлсруэ и Дармштадте толпы на улицах радостно приветствовали телеграммы о наших поражениях, вывешенные в окнах почтамта, то она произнесла: 'Этого нельзя забыть'.
В июле 1898 г. лорд Салисбюри предложил мне место британского представителя в Венецуэльском третейском трибунале. Место это стало вакантным благодаря назначению Михаэля Герберта послом в Вашингтон. Так как королева желала, чтобы я совмещал эти обязанности с постом поверенного в делах в Дармштадте, то я заехал в Лондон, чтобы выяснить наиболее целесообразное распределение своей работы.
Я, к счастью для меня, пользовался с самого начала ее доверием. После несколько волнующей встречи, когда я ждал ее при прохождении к обеду в Осборне, чтобы пасть на колено и поцеловать ее руку в связи с назначением меня в Дармштадт, мне больше не приходилось волноваться. Я был сразу очарован ее чудесной улыбкой и всегда чувствовал себя совершенно естественно и свободно в беседах с ней. Я почти всегда встречал в королеве живого и подвижного собеседника. Когда я ей рассказал однажды, что по курьезному совпадению 25 ноября - день рождения не только герцога и герцогини Гессенских, но и мой, она спросила: 'А вы родились в том же году, что и они?' Улыбаясь, я ответил, что это было бы для меня большой честью, но я, к несчастью, настолько стар, что гожусь великому герцогу в отцы. 'Ах, как глупо с моей стороны', засмеялась королева по поводу своей ошибки.
Последний раз я видел королеву в октябре 1900 года в Бальморале, когда я покинул Дармштадт. Через несколько месяцев великая королева, всегда внушавшая мне чувство почтения и преданности и искренней благодарности за постоянное оказываемое мне внимание, скончалась.
Глава IV.
1888-1903
Немногие, думаю, помнят теперь о нашем споре с Венецуэлой по поводу границы между ее территорией и британской колонией Гвианой, хотя тогда вопрос этот имел жгучий интерес. Острота его обязана тому факту, что президент Клэвелэнд затронул его в своем послании Конгрессу в 1895 г., так что он грозил осложнить наши отношения с Соединенными Штатами Америки. После длительных переговоров, состоялось соглашение в феврале 1897 г. в Вашингтоне, по которому великобританское и венецуэльское правительства передавали вопрос на разрешение третейского суда.
Когда я в июле 1898 г. принял назначение в качестве британского представителя при третейском трибунале, то обе заключившие соглашение стороны уже обменялись своими доводами; произошел также обмен документальными данными, состоявшийся к концу года. После предварительного совещания в Нью-Йорке в начале следующего года по поводу разных технических вопросов трибунал собрался в Париже 15 июня 1899 г. Составлен он был из двух британских судей (Верховный судья лорд Рёссель и судья лорд Генн Коллине), двух американских (Мельвиль Вебстер Фуллер, верховный судья Соединенных Штатов, и Давид Бруйэр, судья Верховного суда) под председательством известного русского юриста г-на де-Мартенса.
История спорной территории восходит к концу шестнадцатого столетия. В качестве наследницы Испании Венецуэла претендовала на всю территорию между Ориноко и левым берегом Эссеквибо; мы же оспаривали это на том основании, что в течение двух столетий большая часть этой территории находилась, последовательно под контролем голландцев и англичан, и что со времени нашей формальной оккупации колонии в 1814 году Великобритания, а не Венецуэла, содействовала ее развитию. Венецуэла настаивала затем на том, что, хотя согласно 4-го параграфа Вашингтонского соглашения фактическое обладание другой стороны давало законное право на владение, но правило это должно применяться к пятидесяти годам, до 1814 года, а не к 50 годам до подписания соглашения. Это составило бы столь серьезное изменение условий, на которых британское правительство согласилось на арбитраж, что, в случае принятия американской интерпретации данного вопроса, мы отказались бы от третейского суда.
Генеральный прокурор, которому пришлось выступить первым перед судом, изложил британскую точку зрения в мастерской речи, занявшей тринадцать заседаний, изложив все говорящие в нашу пользу факты с исключительным талантом. Он сделал, однако, ошибку в том отношении, что пустился в слишком большие детали, и, как я осмелился заметить в свое время, он разрушил наш дом, чтобы показать, из каких хороших кирпичей он построен. Это дало возможность представителям Венецуэлы воспользоваться слабыми пунктами нашей аргументации и показать низкое качество некоторых из наших хваленых кирпичей. Когда сэр Роберт Рейд стал отвечать двум представителям Венецуэлы, говорившим в течение 22-х дней, то положение было мало обещающим. В блестящей и краткой притом речи он перевел, однако дискуссию на более высокий уровень и сконцентрировал всю сущность британских домогательств. Ему, кроме того, удалось представить в смешном виде первоначальные права Испании, составлявшие фундамент всей аргументации Венецуэлы, и изобразить яркий контраст между действиями Испании и Венецуэлы, с одной стороны, и Голландии и Британии, с другой. После него говорил г-н Асквит, которого сменил генерал Трэси от имени Венецуэлы. Заключительное слово от имени Великобритании снова произнес генеральный прокурор, а генерал Гаррисон закончил эти выступления речью, которая, несмотря на силу и искусность ее, не произвела на суд серьезного впечатления. Отсутствие положительных доводов заставило генерала ограничиться обоснованием притязаний Венецуэлы исключительно, как наследницы Испании, облеченной первоначальным и высшим правом на спорную территорию, и критикой британских аргументов.
Если бы вопрос рассматривался внепартийным судом, который решал бы на основании данных, изложенных сторонами, то вся спорная территория, несомненно, была бы присуждена нам. Как бы то ни было, установленная трибуналом граница не приносила ни в чем существенном в жертву британские интересы, хотя устье Баримы и не было оставлено, как мы ждали, в абсолютном владении Великобритании. Третейский трибунал, в котором тяжущиеся стороны представлены собственными арбитрами, а председатель нейтрален, имеет всегда тенденцию обеспечить единогласие сторон некоторым компромиссом. Такого единогласия не состоялось во всех третейских разбирательствах со времени претензий Алабамы в 1873 г. и до вопроса о рыболовстве в Беринговом море на двадцать лет позже, так что у г. де-Мартенса было особенно много оснований добиться его в случае с Венецуэлой. Первая Конференция Мира, созванная по инициативе императора Николая, собралась в Гааге в июле месяце, и он старался поддержать своего монарха на пути мира, добившись единогласного приговора с тем, чтобы этим повлиять на другие государства в смысле передачи ими своих разногласий на третейское рассмотрение. Подобное желание похвально само по себе, но средства, к которым он прибегал, чтобы добиться своего, были не безупречны. Определив про себя некоторую границу, на которую могли бы согласиться обе спорящие стороны, он поочередно беседовал с участниками суда с каждой стороны и говорил им, что если его план не будет принят, то он будет голосовать за крайнее предложение другой стороны.
Устные показания заняли 54 заседания суда, причем вина за это лежит на Венецуэле, представители которой говорили на 10 дней больше, чем наши. Хотя между всеми нами сохранялись самые сердечные отношения во все время суда, не обошлось и без острых стычек сторон. Генеральный прокурор, несмотря на умелое ведение дела, не любил итти напролом и всегда старался отвечать уклончиво на неприятные вопросы. Эта тактика надоела генералу Гаррисону настолько, что он в одном случае поднялся и доставил суду большое развлечение, заявив: 'Генеральный прокурор напоминает мне большую птицу, усевшуюся на слишком тонкую для нее ветку; она распускает крылья и машет ими, чтобы удержаться на месте'. Генерал махал при этом руками вверх и вниз, подражая птице, и повторял это каждый раз, когда генеральный прокурор пытался затушевать поставленный ему вопрос.
С некоторым колебанием принял я пост агента при трибунале, так как, кроме новизны работы, положение агента при крупном разбирательстве представляет известную аномалию, если не хотеть оставаться круглым нулем. Подготовка и проведение всего дела, естественно, находится в руках крупных юристов, участвующих в нем, и, хотя я принимал участие во всех их совещаниях, моя роль ограничивалась информацией правительства о результатах обсуждения и о линии аргументации, какую предлагалось проводить. Генеральный прокурор был, однако, всегда готов выслушать мое мнение, и когда, как порой случалось, я не бывал с ним согласен по некоторым существенным вопросам, то, не колеблясь, заявлял об этом и не раз проводил свою точку зрения. Во время заседаний суда в Париже, наши функции не были четко разграничены. Генеральный прокурор обычно говорил обо мне 'мой агент', на что судья лорд Коллинс советовал мне в отместку за то, что он называет агента правительства своим, отвечать ему словами: 'Мой генеральный прокурор' - чему, конечно, я не последовал.
Кроме забот о помещении для всех членов британской делегации в Париже, на мне лежала еще обязанность выяснить в министерстве финансов размер их жалованья и дополнительного вознаграждения. Это было крайне неблагодарной задачей, так как мы обычно ценим свои услуги несколько выше, чем правительство. Делая охотно уступки министерству финансов в мелочах, я обычно добивался того, что мне было нужно.
Самой трудной задачей для меня в Париже было составление для министерства иностранных дел отчета о каждом заседании в отдельности, так как в подобных сложных и длинных обстоятельствах было не легко передать в кратком сообщении резюме всех речей и оценить силу приводимых аргументов. Я был вознагражден за эту работу, между прочим, тем, что был назначен в конце 1900 года в Рим, где лорд Кэрри был тогда нашим послом. 4 из 11-ти месяцев, проведенных здесь, я замещал его в должности. Рим в эти дни был очень легким постом. Политический интерес концентрировался тогда на вопросе о Крите, разбиравшемся на Конференции непосредственно заинтересованных держав под председательством итальянского министра иностранных дел, сеньора Принетти. Tempora mutantur - в наши дни бури и натиска с завистью вспоминаешь о том времени, когда нашим главным занятием был вопрос о правительстве Крита.
Осенью 1901 г. я был переведен в посольство в Берлин, куда я просился еще в самом начале. Мне хотелось туда не только потому, что Франк Лассель, наш посол, был моим старинным приятелем, но и вследствие того, что Берлин в этот момент представлял собой наиболее важное наше посольство. Все, кто читал замечательные разоблачения барона Эккартштейна, вспомнят, как повторные попытки нашего правительства к соглашению и заключению чего-то в роде оборонительного союза с Германией не удавались из-за безумия и неискренности англофобской клики с Вильгельмштрассе. Великобритания была тогда
