беспокоящее и досадно опустошительное, но стратегически бесперспективное и разрозненное микронасилие, которое уже назвали Гулом.
Обитатели системы Юлюбиса испытали облегчение, недоумение и своего рода обиду: нас-то за что?
Технический корабль «Эст-тоон Жиффир» с порталом на борту вылетел от Зенерре к Юлюбису год спустя после катастрофы и, по расчетам, должен был прибыть на место через триста семь лет, но этот срок постепенно уменьшился до двухсот шестидесяти девяти, поскольку техкорабль увеличил скорость, приблизив ее к световой; инженерам пришлось произвести тонкую настройку систем, которые препятствовали воздействию на портал релятивистских масс корабля и самого портала. Население системы Юлюбиса вздохнуло с облегчением, и последние остатки военного положения были снова скрыты от глаз общественности. Та немалая часть населения, что родилась после разрушения портала, задавалась вопросом — какой станет их жизнь после соединения с остальной галактикой, с той полумифической метацивилизацией, о которой они столько слышали.
Фассин почувствовал, что корабль достиг точки перехода, — давление на его грудь, тело, конечности спало за несколько секунд, и, по мере того как его организм пытался приспособиться к переменам, ощущение угнетенности сменилось неожиданной вспышкой легкости. Он держал глаза закрытыми; почти сразу же он почувствовал слабое, легкое давление, идущее откуда-то из-под головы, потом снова невесомость, а несколько мгновений спустя кто-то словно потащил его за ноги, и тогда ощущение веса вернулось, давление начало быстро возрастать, пока рев в голове не стих и снова не перешел в отдаленный гул корабельного двигателя.
Архимандрит Люсеферус постоял перед руинами города, нагнулся и погрузил руку в перчатке в мягкую землю у своих ног, вывернув оттуда горсть почвы. Он поднес ее к лицу, осмотрел, потом приблизил к носу и понюхал, потом уронил комок земли и отряхнул перчатки, не сводя взгляда с огромного кратера на том месте, где прежде располагалась немалая часть города.
Кратер все еще наполнялся из моря, и коричневато-белая вода вытекала из устья. Водопад исчезал в основании кратера, клубясь водяной пылью, скалистая чаша понемногу остывала, водные потоки сталкивались между собой и повсюду поднимался пар. Массивная струя пара толщиной километра три поднималась в спокойное, пастельного цвета небо, пронзая тонкое полотно облаков до срединных слоев атмосферы.
Таков был замысел архимандрита: преподать суровый урок планете, где для этого имелись подходящие условия; например, город на берегу моря, сам виновный в сопротивлении либо показавшийся ему, архимандриту, символом чьего-то сопротивления, должен был уподобиться его любимому Джунчу на Лесеум-9-IV. Если какой-либо народ сопротивлялся ему в ходе завоевания или во время оккупации, этот народ должен был, конечно же, понести наказание, но вдобавок стать и частью чего-то большего, чтобы даже и в смерти, даже в разрушении города быть невольным участником того, что есть на самом деле произведение искусства. Ведь когда смотришь со склона этой вот горы, разве перед тобой не новый залив Фараби? А эта щель, сквозь которую с грохотом, сотрясая землю, ринулся поток воды, — разве она не похожа на Силовой разлом? А эта вздыбившаяся башня пара, что сначала ринулась вверх, а потом склонилась к горизонту, — разве она не похожа на роспись, на его собственную завитушку?
Да, конечно — залив имел форму, чересчур близкую к окружности, а щель представляла собой всего лишь жалкий прорыв в стене кратера, образованной преимущественно устьевым илом и не идущей ни в какое сравнение с огромными, километровой высоты, утесами настоящего Силового разлома. И конечно, пейзажу вокруг этого нового Джунча не хватало великолепного кольца окружающих гор, а эта игрушечная горка, на которой он стоял (со своими адмиралами, генералами и стражниками, покорно ждавшими в отдалении у него за спиной, пока архимандрит насладится зрелищем), откровенно говоря, была лишь жалким подобием вертикального утеса Отвесной цитадели, откуда открывался величественный вид.
Однако художнику приходится иметь дело с той натурой, которая есть под рукой, и там, где недавно на склонах холмов, обступивших устье реки, расстилался многолюдный прибрежный город с огромными зданиями, причалами, волноломами и якорными стоянками (иными словами, город, каким он был почти всегда, невзирая на все так называемые катастрофы вроде землетрясений, наводнений, сильных пожаров, бомбардировок с моря и воздуха или более ранних вторжений), теперь возникло подобие прекрасного и далекого места, возникла новая дикая красота, возникла площадка для возведения нового города, который возродится под знаком его, архимандритова, суверенитета, возникла некая (даже) возможность целебного единения с другими народами и местами, склонившимися перед его волей, единения в страдании и в красоте, потому что этот величественный кратер, эта последняя работа, был самым свежим из его творений: еще один бриллиант в ряду, уходящем далеко-далеко, к той вершине изящества, какую являл собой Джунч.
Побеждать и уничтожать мог — если на то была его воля и времена требовали подобной решимости — любой, кому хватало самоуверенности, жестокости и (Люсеферус считал себя достаточно скромным, чтобы признать это) от кого не отворачивалась удача. Способность правильно оценить, что и сколько необходимо уничтожить для достижения нужного эффекта, понимание, когда следует быть жестоким, когда проявлять снисходительность, а когда демонстрировать обманчивую, иссушающую гнев щедрость и даже некоторую видимость юмора, — все это требовало более расчетливого, тонкого, весьма — он не мог придумать другого слова —
У центральной колонны пара поднимались дымовые щупальца, темные мелкие ветки вокруг огромного бледного ствола — они отмечали места, куда упали воздушные суда оборонявшихся и где бушевали пожары после землетрясения, вызванного применением кратерного оружия. Художественный вкус, без которого такая работа невозможна, требует создания крутого склона без полного уничтожения всего, что есть вокруг (ведь в конце концов здесь должен вырасти новый, возрожденный город). Чтобы достичь такой точности, требовалось изощренное оружие. Эксперты по вооружению при архимандрите уделяли время подобным деталям.
Архимандрит Люсеферус оглянулся, улыбаясь начальникам штабов, которые почтительно расположились у его ног; вид у них был слегка взволнованный, и немудрено — они находились на свежем воздухе еще одной только что покоренной планеты. (Но разве не радостно было вдыхать этот свежий воздух, невзирая на все его инопланетные запахи? Разве эти странные новые ароматы сами по себе не означали, что к их постоянно растущим владениям прибавилась новая жемчужина?) Над ними и чуть позади гудели, паря в воздухе, ощетинившиеся военные корабли, окруженные небольшими облачками сенсорных и оружейных платформ. Вокруг архимандрита расположилась личная охрана — почти все лежали или стояли на коленях на траве, держа наготове оружие, отливающее матовым блеском. Часть из них в военных экзоскелетах бродила вокруг или сидела на корточках, упираясь плоскими стопами в землю.
У подножия холма, за еще одним кольцом охранников, под бдительным гулом беспилотных флаеров охраны, текла медленная мышасто-серая река беженцев.
Ходульники; бескрылые летучие мыши, вули. Виды, населяющие Меркаторию. Пребывавшие в отсоединении все эти тысячелетия, но тем не менее виды, относящиеся к Меркатории. Люсеферус посмотрел на бледно-зеленое небо, представляя себе ночь, звездные покрывала и одно конкретное солнце (на которое ему указали с орбиты всего сорок часов назад, когда силы вторжения готовились к первой высадке), которое неуклонно приближалось, по мере того как они с боями прокладывали к нему свой путь; называлось оно — Юлюбис.
В ярком золотистом воздухе Сепекте, с его боркильской Эквабашней, которая из туманного далека видится тонкой иглой, маленький корабль Навархии приблизился к дворцовому комплексу, проскользнул сквозь древний лес атмосферных силовых колонн километровой высоты и между более скромных, но все же весьма впечатляющих административных и гостиничных башен. Затем он исчез в широком, чуть наклонном
