— Оставил в машине, — отвечает он.
Мы оба поворачиваемся и смотрим на сверкающую голубоватую рябь, где в окружении лилипутской армады шествует субмарина-великан. «Авангард» даже больше, чем я ожидал; громадный, толстый и черный, как самый большой и черный слизняк в мире, с несколькими тонкими ребрами, прилепленными будто бы наобум, в последний момент.
— Ни хера себе зверюга, — говорит Иэн.
— Полмиллиарда фунтов стерлингов и шестнадцать тысяч тонн…
— Знаем, знаем, — устало говорит Иэн. — И длиной в два футбольных поля. А поновей у тебя ничего нет?
— Держи карман шире. — Я пожимаю плечами. — Прочтешь в моей статье.
— Ах, какие мы. — Он оглядывается. — А где твой человек с «кодаком» за пазухой и разрешением на съемку?
Я киваю на моторку, караулящую у входа в самое горлышко пролива:
— Будет снимать «рыбьим глазом», входит в образ. А твой?
— У меня их двое, — говорит Иэн. — Один где-то здесь, а другой взял вертолет пополам с Би-би- си.
Мы оба смотрим в небо. Я вижу четыре военно-морских «Си-кинга». Мы с Иэном обмениваемся взглядами.
— Что-то они припозднились с вертолетом, а? — спрашиваю.
Он пожимает плечами:
— Может, спорят, за кем чаевые пилоту.
Мы снова разглядываем субмарину. Лодки протестующих все время пытаются пробиться к «Авангарду», но каждый раз их оттесняют лодки Министерства обороны; резиновые корпуса ударяются друг о друга, а потом качаются на расходящихся волнах. Нос ракетоносца следом за буксиром неспешно приближается к входу в горлышко. Команда, облаченная в желтые спасательные жилеты, стоит по стойке «вольно» на палубе огромного корабля, некоторые перед рулевой рубкой, некоторые — позади. Люди на узкой косе напротив нас кричат и улюлюкают. А некоторые, возможно, ликуют.
— Дай-ка глянуть, — говорит Иэн.
Я протягиваю ему бинокль, и он вперяется взглядом в военный буксир, который медленно ведет подводную лодку через узкость. На борту буксира название — «Гуляка».
— Ну и как у вас дела в «Кале»? — спрашивает Иэн.
— Да так, обычная дребедень.
— Не может быть! — Он отводит глаза от бинокля и делает вид, что потрясен. — Ты не оговорился? У вас ведь по-прежнему что ни день, то рекорд.
— От рекордиста слышу, писака хренов.
— Вы, ребята с Восточного побережья, просто завидуете нашей компьютерной системе, потому что она работает.
— Да уж конечно.
Мы смотрим, как длинное, подчеркнуто фаллическое тело проскальзывает в горлышко пролива, и его высокий корпус закрывает от нас людей, стоящих на косе напротив. Маленькие головы в пилотках появляются на вершине рулевой рубки и смотрят на нас сверху вниз. Я машу им рукой. Один из них машет в ответ. Я чувствую странное виноватое счастье. Над головами шумят вертолеты; водоворот лодок демонстрантов и МО втиснулся в горлышко; надувные лодки танцуют и бьются друг о друга. Это несколько напоминает паралитиков, пытающихся станцевать шотландскую кадриль, но в статье я бы не стал пользоваться таким образом.
— В Лондоне вчера были демонстрации, да? — спрашивает Иэн, возвращая мне бинокль.
Я киваю. Вчера вечером я смотрел по телевизору, как промокшая толпа брела по лондонским улицам, протестуя против закрытия шахт.
— Угу, — говорю я и гашу окурок о ржавую крышу контейнера. — Шесть лет назад еще можно было что-то исправить. Люди начинают понимать, что Скаргилл[5] был прав.
— Наглая сука, вот кто он такой.
— По-настоящему, он-то и был прав.
— Вот я и говорю, настоящая наглая сука, — ухмыляется Гарнет.
Я покачиваю головой и киваю на катер рыбоохраны, замыкающий флотилию, которая протискивается в узкость.
— Как ты думаешь, это корыто в конце или в заду? Я имею в виду, чисто в смысле морского жаргона.
Иэн, скосив глаза, смотрит на корабль — огромный корпус подводной лодки продолжает скользить мимо нас. Я вижу, как он пытается найти достойный ответ, обдумывая что-нибудь вроде «в твоем заду… или в конце» или еще что-либо не менее военно-морское, но ничего равноценного в голову ему не приходит, и он явно понимает это и потому просто пожимает плечами, вытаскивает блокнот и говорит:
— Убей бог, не знаю.
Он начинает быстро выводить какие-то каракули. Гарнет, вероятно, один из последних людей, кто владеет стенографией; в нашем поколении почти никто не доверяет «Питману»,[6] предпочитая полагаться на «Олимпус перлкордер».[7]
— А ты все так же — на все руки, Камерон?
— Ага, в свободном поиске, репортер без портфеля.
— Говорят, ты приручил одну зверушку в одном общественном заведении и она приносит тебе лакомые кусочки? — спокойным голосом говорит Гарнет, не отрывая глаз от своей стенографии.
Я смотрю на него:
— Что?!
— Без «ка» она сама бы все сожрала, — скалится он на меня. — А без «эр» одних бы мышей тебе носила.
Я недоуменно смотрю на него.
— Стыд и позор, — говорит он. — Маленькая такая зверушка, под землей живет, насекомых кушает. Неужели не понимаешь? — Он трясет головой: как, мол, можно быть таким тупицей. — Крот.
— Ну ты наплел, — говорю я.
Надеюсь, вид у меня при этом достаточно изумленный.
— Так это правда? — уязвленно спрашивает он.
— Что?
— Что у тебя в службе безопасности или еще где завелся крот и сливает тебе какой-то вкусный компромат.
Я качаю головой.
— Нет, — говорю я ему.
На его лице разочарование.
— Кто тебе сказал такую глупость? — спрашиваю. — Фрэнк, что ли?
Брови у него ползут вверх, рот округляется, он шумно вбирает воздух.
— Извини, Камерон, но я не могу раскрывать свои источники.
Я страдальчески закатываю глаза, и мы снова поворачиваемся к подводной лодке.
Вдали раздаются радостные возгласы — это одна из лодок демонстрантов прорывается сквозь кордон военных, уворачивается от полицейских катеров и, как комар, пытающийся укусить слона, врезается в скошенную черную корму «Авангарда» и по инерции накатывается на палубу; ее тут же снова отгоняют за оцепление. Телевизионная команда успевает снять эту сцену. Я ухмыляюсь, радуясь за демонстрантов. Через некоторое время мимо нас, наполняя воздух гулом, проскальзывает высокий серый корпус патрульного корабля «Оркни», следующего за огромной субмариной.
— Оркни, — задумчиво говорит Гарнет. — Оркни…
Я почти слышу, как работают его мозги: он пытается найти эффектный ход, чтобы перекинуть мостик
