— Я там играл не в Тарзана, а в Джейн, голубчик мой.
Золотое времечко, продолжал он, наступило для Сэры сразу после окончания школы. Она, сокрушенно вздохнул Слейтер, стала отъявленной хулиганкой. Пила «Гиннесс», курила «голуаз», молотила все подряд — лишь бы с чесноком. Разило от нее за милю. Не расставалась с большой сумкой, в которой таскала картофелины: как завидит дорогой автомобиль — затыкала выхлопную трубу; при себе всегда имела острый кухонный нож, чтобы проделывать дырки в откидном верхе машин. Если удавалось подгадать, то в эти же дырки еще и блевала.
Она частенько напивалась, а как-то раз устроила стриптиз на рояле в местном пабе. (Во время одной из прогулок вдоль канала Грэм спросил у Сэры, правда ли это. Она с улыбкой потупилась, но, в конце концов, кивнула, хотя и не без смущения. «У меня была бурная юность», — негромко призналась она. Тут Грэма кольнуло нечто похожее на ревность, как и в то время, когда он слушал рассказ Слейтера. Как жаль, что он не знал ее в те годы, что не вошел в ее жизнь еще в ту пору. Он понял: это ревность к прошлому.)
Оказалось, она на три года старше Слейтера, сейчас ей было двадцать три. Последние два года она состояла в браке с человеком, который действительно работал инженером по канализационным системам (Слейтер не на шутку обиделся, когда Грэм признался, что заподозрил, будто это было придумано на вечеринке ради красного словца). Замуж вышла вопреки воле родителей, после свадьбы с ними не общалась. Вообще говоря, они и прежде не ладили; возможно, она придумала обвенчаться главным образом для того, чтобы им досадить. Это зря, родители, в сущности, ей ничего плохого не сделали; просто они, как и родители Слейтера, верили всему, что печатает «Дейли Телеграф».
Природа наделила Сэру только одной настоящей склонностью, или, вернее сказать, способностью. В школе она училась весьма средне (ее даже не допустили к экзаменам в Оксбридж), зато усердно посещала уроки музыки и очень прилично играла на фортепьяно. Злобный муж не поощрял этого увлечения и в один прекрасный день, когда она гостила у знакомых, продал ее пианино. Однако даже не это переполнило Чашу Терпения, отнюдь не это. Пианино было продано через пару месяцев после свадьбы. Вот тогда бы ей и уйти, но она, исключительно из упрямства, решила остаться.
Муженек досадовал, что у них нет детей, всю вину сваливал на нее. Сэра пыталась стать ему хорошей женой, но ничего не вышло; другие женушки, с которыми ей полагалось водить дружбу, чтобы содействовать карьере мужа, оказались стервами и занудами. Сперва ее просто недолюбливали, потом подвергли полному остракизму; муж запил, до рукоприкладства дело доходило редко, но скандалы следовали один за другим; он повадился ездить на рыбалку — уезжал на выходные с какими-то приятелями, о которых она слыхом не слыхивала. Ей говорил, что просиживает с удочкой на реке, а сам по воскресеньям привозил домой филе морской рыбы и тщательно проверял карманы, прежде чем отдать ей в стирку штаны и рубашку. У нее зародились подозрения.
Чтобы не сидеть дома в одиночестве, Сэра приезжала на выходные сюда, в Лондон, к Веронике — той самой, которая сейчас уехала по обмену в Калифорнийский университет и разрешила ей пожить у себя в квартире. В один из таких приездов на ее жизненном пути встретился Сток, фотограф, работающий в каком-то иллюстрированном издании — то под одним псевдонимом, то под другим, чтобы не связываться с налогами. Слейтер сам видел, как тот подкатывает на мотоцикле «БМВ». На голове у него всегда был мотоциклетный шлем, а что под ним — одному богу ведомо: то ли косички — дрейды, то ли патлы альбиноса. Чем-то напоминает Дарта Вейдера, только без мантии. Судя по всему, ревнив, — мрачен; тоже семейный, но с женой не живет. Непонятно, чем он так зацепил прелестную Сэру.
Как бы то ни было, сейчас они, похоже, двигались к разрыву, хотя и в несколько извращенной манере: встречаться стали чаще, не только по выходным, но и в будни, и Сток нередко оставался на ночь в ее айлингтонском прибежище, но Слейтер считал, что Сэра уже начала уставать от этого мачо, затянутого в черную кожу.
Белый след у нее на шее? Да, это действительно шрам; у Сэры было родимое пятно, но ей еще в юности его удалили, чтобы оно не переросло в злокачественное образование. Да, ему тоже виделась в этом некая пикантность. Раньше он в шутку звал ее «госпожа Цикатриса».
Под конец Слейтер все-таки раскололся и назвал номер телефона; каллиграфически выводя каждую из семи цифр, Грэм пропускал мимо ушей ехидные замечания Слейтера о причудах Сэры, которую отличает очень странный вкус в выборе мужчин, и о вероломстве женской натуры в целом. Слейтер предложил обсудить, что произошло с каждым из них в тот вечер, после того как они расстались, однако Грэм не склонен был откровенничать, о чем и заявил без утайки, выписывая сбоку от цифр ее имя: «Сэрра Фитч». Такое написание вызвало у Слейтера приступ хохота. «У нее не одно большое „ф', а два маленьких. Наша подруга — как британская промышленность; претерпевает разукрупнение. И вычеркни лишнее „р' — не Сэрра, а Сэра», — поправил он.
В тот же день Грэм позвонил ей из колледжа. Она была дома и сказала, что рада его слышать; при звуках ее голоса он обомлел от восторга. Да, она свободна в четверг вечером. Можно пойти в паб «Кэмден-Хед», в девять часов. До встречи.
При выходе из телефонной будки у него вырвался торжествующий клич.
Она, по своему обыкновению, опоздала; на все про все у них осталось только полтора часа, а потом она заторопилась домой; он нервничал; у нее был усталый вид, хотя, несмотря ни на что, она выглядела прелестно: красные вельветовые брюки, шотландский свитер и вытертая, но изумительно красивая шубка.
— Кажется, я из-за тебя теряю голову, — признался Грэм, когда они допивали пиво перед самым закрытием паба, в одиннадцать вечера.
Она улыбнулась, покачала головой и переменила тему, как-то отвлеклась, огляделась по сторонам, словно кого-то высматривая. Он тут же пожалел о сказанном — кто, спрашивается, тянул за язык?
Ему было позволено проводить ее только до автобуса, хотя он предлагал прогуляться пешком до ее дома; Сэра простилась с ним на остановке, сказала, что рассердится, если он последует за ней. Как и в прошлый раз, она. его поцеловала — быстро, изящно. «Прости, я сегодня не в ударе. Звони, постараюсь больше не опаздывать».
Грэм мысленно улыбнулся, вспоминая тот разговор. Ее отличало довольно своеобразное ощущение времени. Она вела свой собственный отсчет часов и минут, жила по какому-то прихотливому внутреннему хронометру. Словно иллюстрируя избитую шутку о женской пунктуальности, она вечно опаздывала. Но все- таки приходила. Почти всегда. Сперва они встречались только в будние дни, причем всегда в пабах, неподалеку от ее дома. Болтали о том о сем, делая открытие за открытием. Ему не терпелось побольше узнать о ее прежней жизни, о поступках и мыслях, но она проявляла сдержанность. Ей больше нравилось обсуждать фильмы, книги, пластинки, и, хотя она проявляла к нему интерес, расспрашивала о его жизни, ему это было в каком-то смысле досадно, пусть и лестно. Он любил ее, но его любовь, любовь, которую он хотел разделить с ней, как бы остановилась на ранней стадии, зашла в тупик, впала в зимнюю спячку. Говорить про Стока она отказалась раз и навсегда.
Грэм шел дальше по Эмвелл-стрит. Как дела? — спросил он сам себя. Ничего, все нормально. Он проверил ногти на руках. Ему потребовалось битых полчаса, чтобы привести их в порядок с помощью уайт- спирита, щетки, мыла и воды. Удалось также вывести брызги краски с одежды. Он одолжил у кого-то из приятелей крем «Нивея», чтобы немного смягчить пересушенную, загрубевшую кожу рук. Однако с пальцев никак не оттирались пятна черной туши — накануне он рисовал портрет Сэры. Грэм даже улыбнулся: она вошла в его плоть.
Его путь лежал мимо городского сквера. Над воротами бессильно поник транспарант, зазывающий на какой-то праздник. Грэм пригляделся повнимательнее, чтобы запечатлеть в памяти его изгибы и контуры — на будущее. С этим можно поиграть, можно добиться дополнительного эффекта, изображая слабо натянутое полотнище, на котором многие буквы причудливо деформированы, а то и вовсе неразличимы из-за складок на ткани. Он вспомнил, что однажды проходил мимо этого самого места, еще в мае, когда они начали встречаться еще засветло и подолгу прохаживались вдоль канала. В тот раз лил жуткий дождь, а над городом недовольно урчали раскаты грома. Он промок до нитки и надеялся зайти к ней домой, чтобы обсушиться; до сих пор она ни разу не приглашала его к себе в квартиру. Добравшись до ее дома, он нажал на кнопку переговорного устройства, ожидая услышать ее потрескивающий, искаженный голос, но ответа не последовало. Он звонил и звонил. Потом сделал шаг назад; от дождя щипало в глазах; струи затекали в рот
